Тайные сады Могадора - Альберто Руи Санчес

Поскольку все, окружающее Могадор, то есть дворец вожделения, будет описано значительно позже эпохи Паэса, поскольку полные неожиданностей законы управляются вожделенным, нас очаровывает то, чего мы так страстно, но грубо и неуклюже добиваемся, то, что нас повергает в изумление, ибо не ведаем, что нам было необходимо и что непременно пошло бы на пользу нашим телам.

Еще один дворец открывается лишь издалека и взорам только истинно влюбленных, будто предостерегающий сигнал. Так мне рассказывала о воротах Могадора Клер, супруга поэта Джемаля Эддина Беншейха, соавтора перевода и соиздателя вместе с Андре Микелем лучшей версии «Тысячи и одной ночи».

По словам сэра Томаса Балфинча, который спустя три столетия станет величайшим западным летописцем Абатона, кроме далекого голубого свечения дворца, на путника накатывает волна чудесной и впредь незабываемой музыки тамбуринов и струнных. Долетает дуновение маслянистого аромата, удивительной смеси сладковатого дыма и запаха неизвестных цветов, — аромата, что одновременно бросает вызов и всецело завладевает тобой.

Паэс детально, хотя немного торопливо, описывает воспоминания о посещении дворца. Но заслуживают доверия лишь слова о садах. Воспоминания дополнены весьма подробными и вдохновенными заметками Леона Р. Захара. Он, напротив, почти не останавливается на описании садов, зато подробно рассказывает о дворце. Оба затрагивают самую суть этого места, эссенцию, пленяющую воображение. Однако некоторые с упорством, достойным лучшего применения, настаивают, что всего этого нет и в помине, просто не существует.

«Несколько дней по-прежнему пребывали в полном неведении, живы мы или уже оказались в раю. Ибо, единожды войдя в сады Голубого дворца, ничто не смогло бы нас убедить покинуть их. Словно проникли мы во внутренние покои, во внутренний двор, окруженный со всех четырех сторон стенами дворца — Рьяда, как нам говорили. Однако речь шла лишь об иллюзии, поскольку ни с одной стороны, ни с одного ракурса не открывалась полная перспектива этого якобы замкнутого пространства. Спустившись по террасам к одному из возможных центров голубого сада, обнаружили выкопанный в земле источник. Из него струились, убегая, четыре потока, четыре ручейка. Они напомнили нам четыре легендарных реки в Эдемском саду. Некоторые деревья были посажены ниже уровня террас, рощами, в очертаниях которых едва угадывались геометрические пропорции. Мы прошли многочисленными террасами, прежде чем одного из нас не осенило, что мы обследуем обширные просторы, главным образом, дворца и что сад не содержит внутри себя дворец, а сам заключен в четырех дворцовых стенах.

Восхитительная архитектура и орнаменты изразцовой плитки были, несомненно, райскими цветами. Днем властвовали синие и голубые цветы. Казалось, будто само море плывет среди деревьев и их крон в окружении пчел. По ночам эти цветы, зеркальное отражение голубых изразцов, закрывались, на смену им под лунными лучами распускалось безбрежное море цветов белоснежных, словно морская пена.

Мелодично журчали родники и фонтаны. Во всех арабских садах, что довелось нам посетить, слышали мы подобную музыку, но здесь нам казалось, будто вода напевает имена влюбленных, многократно на разные лады повторяет имена тех, кто, согласно традиции, о которой мне рассказывали, никогда не покинет пределов сада и его тропинок. И если имя мое, Алонсо Паэс, не было запечатлено навечно голосами воды в садах Голубого дворца, это означает, что я с превеликим удовольствием вернусь к тебе».

Хочу заблудиться, затеряться в твоей жажде и лихорадке, видеть, как ты восстаешь на горизонте и навсегда превращаешься в самое необходимое. Войти в него, сокрытое внутри тебя, в то, что другим не под силу оплодотворить бытием, ибо неведома им глубина и могущество твоих внутренних садов. Садов, что в одно мгновение укрывают меня и обнимают меня, когда мне кажется, будто я пожираю их, самых крохотных. Желаю всем сердцем, чтобы имя мое на вечные времена было запечатлено твоими фонтанами. И чтобы никогда я не смог покинуть твоих владений.

5. Сад Голосов

Есть в Могадоре, городе бесчисленных иммигрантов, где кровь, языки и сновидения сплетаются в бесконечную арабеску, старинный квартал. До недавнего времени еще не столь многочисленный, но боевой и активный — китайский квартал. Там во дворах устроены сады, но вместо деревьев и кустов одни лишь камни.

Странные, необычные глыбы, по рассказам, их привезли из дальних стран, где торгуют шелками. А еще глыбы, и сами по себе изысканно красивые, покрыты пористым, ноздреватым, красноватого оттенка мхом, и мох этот стремительно разрастается. Оттого в городе поговаривают, что в тех садах камни растут от сырости и влаги, дотягиваясь до самых небес, и только облакам под силу усмирить буйство камней.

Там, в старинном квартале Могадора, почти у городских стен, втиснулся между Восточными воротами и морем один удивительный сад, населенный сверчками. Слепой садовник заставляет их стрекотать целыми днями.

Если вдруг окажетесь здесь утром, увидите, как садовник выпалывает все растения, какие только повстречаются ему на пути, даже самые необычные и восхитительные. Те, кому впервые случалось видеть это, приходили в полное замешательство. В саду нет ни единого листочка или цветка, разве что выполотые человеком. Их садовник собирает на еду и раскладывает по клеткам своим многочисленным сверчкам.

Он знает, какое растение подходит, какое нравится каждому крохотному насекомому, а какое может ему навредить своей грубостью или остротой. Оценивает и дает имена цветам согласно их пищеварительным качествам, то есть согласно гаммам звуков, которые будут изданы после еды. Будто единственным или наилучшим свойством каждого цветка является способность в большей или меньшей степени превращаться в чарующий стрекот сверчков. «Цветок всего лишь сцена, второстепенный элемент для гусеницы, которая стремится стать бабочкой. Удивительное превращение», — частенько говаривал посетителям слепой садовник.

А нас тем более восхищали и удивляли деревянные, костяные, слоновой кости шкатулки, в которых он хранил своих сверчков. Некоторые были по виду простыми, но оттого не менее прекрасными, с соломенными крышками и распорками, решеточками, с дверками, запирающимися на малюсенькие деревянные задвижки. Одни клетки были развешены на деревьях, словно чудесные плоды, их обитатели принимались петь, едва кто-нибудь к ним приближался. Другие казались миниатюрными скульптурами. Садовник собственноручно вырезал их из ценных пород деревьев, покрывал замысловатыми узорами, а сверху рельефно, каллиграфическим почерком выписывал имя каждого питомца. Имена образовывал от ноты, какой соответствовал стрекот. А еще высекал в камне символ, который предписывал определенное место тому или иному сверчку в этом саду голосов.

Тем же самым занимались и отец садовника, и его дед, и отец его деда. Сто лет назад изумительный сад насчитывал двадцать клеток, искусно вырезанных прадедом. Его сын увеличил их количество впятеро, а внук — еще в десять раз. Слепой садовник унаследовал тысячу клеток и одну маленькую судьбу — поддерживать в порядке наследие. То было не просто утонченное занятие трех поколений предшественников. Потерян счет векам, когда это искусство появилось и оформилось в Китае. В двадцать пять лет слепой садовник создал свой собственный сад, в нем насчитывалось уже почти три тысячи клеток. Они образовывали лабиринт дорожек, сеть, напоминающую переплетение городских улочек. Тот, кто не владеет искусством ориентироваться по звуку, рискует потеряться, заблудиться навсегда в этом саду. Бесполезно кричать и звать на помощь. Еще один в немолчном хоре.

На свете найдется немало вещей, кроме пищи, которые способны влиять на стрекот сверчков. Одна из них, самая неосязаемая и могущественная, — вожделение. Садовнику ведомо, что некоторые клетки, расположенные поодаль от прочих, заставляют вслушиваться в оживленный стрекот ухаживаний всю ночь напролет. Ведомо, что, если мало-помалу отдалять клетки друг от друга, в стрекоте начнет проявляться глубокий тон, полный тоски и боли. Расстояние подобно воображаемой нити вожделения, которое садовник усмиряет.

Любовная песня крохотных существ столь волнующа и решительна, что с давних пор поэты Могадора и его окрестностей считают ее страстью, навеянной интуитивным поиском одной плоти другой. Ибн Хазм утверждает: когда влюбленные всматриваются друг в друга издалека, «все сверчки их плоти беспокойно и жадно приходят в волнение».

Азиз аль-Газали рассказывает, что сверчки в Могадоре тянутся к огню и поэтому в домах строят свои гнезда на кухнях, в общественных пекарнях — поближе к очагу, а в общественных банях — у паровых котлов. Оттого многие хаммамы своей эмблемой выбирают именно сверчка и помещают ее над входом. Рассказывает также, что в доме женщины по имени Фатьма, которая «заметила, как расцветают молниеподобно ее чувства в чарующих лучах вожделения, сверчки устроили гнездо под ее кроватью и стрекотали всю весну и лето напролет, пока не пришла суровая зима».