Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич Маленький Диванный Тигр

Скинув майку, умылся, как принято здесь, плеская не только на лицо, но и подмышками. А потом, почистив зубы и сонно моргая глазами, пересилил себя, принялся за довольно вялую зарядку.

—… шалый какой-то, — слышу краем уха, но, не обращая внимания, продолжаю, страхуя себя в мостике руками, гнуться головой к пяткам.

—… у нас, в колхозе, тоже цирковой кружок думали, но девки… У нас знаешь, какие девки⁈ Ого! Сиськи во… — непроизвольно кошусь краем глаза, видя размах рук, согласно которым, у тамошних девок вместо грудей не иначе как молочные бидоны, и, усмехнувшись, начинаю махи ногами.

Рассказчик, впав в раж, начал повествовать что-то порнографически-завлекательное о колхозных девках, и мужики, подбадривая его соответствующими комментариями и хохотком, сгрудились вокруг, потеряв ко мне всякий интерес. Ну а я, покосившись на мужиков, решил пойти на компромисс, и, чтобы не провоцировать их интерес, убрал из зарядки боксёрские удары, связки и уклоны… а то ведь советами замучают!

— Доброе утро, — поприветствовал меня отец, подошедший к умывальникам с полотенцем через плечо. Вопреки всем ожиданиям, он бодр и свеж, хотя да… закалка у него та ещё, чему я удивляюсь?

— Доброе… — вяло отвечаю ему, и вскоре, закончив зарядку и не зная, чем себя занять, прислоняюсь к прохладной стене, погрузившись в размышления.

Долго, впрочем, я не простоял, вскоре вышла мама, и наспех собравшись, мы засобирались на автобус, в гости к старинному фронтовому другу отца.

Завтракать здесь, в «Доме Колхозника», не стали, хотя, по уверениям мужиков, повариха знает своё дело.

— Обещали рано быть, — неискренне улыбалась мама доброхотам, — может, потом…

— Дело она знает… — выдохнула мама, когда мы вышли за ворота, — ха! Да я такого количества тараканов…

— Пирожки по дороге возьмём, — примирительно сказал отец, — у метро должны продавать.

Мама ничего не ответила, лишь недовольно поджав губы и всем своим видом показывая, что будь её воля… Впрочем, развивать тему она не стала, не то время и место.

На остановке, несмотря на раннее утро, уже стоит зевающий народ, ожидающий своего автобуса. Чуть погодя выстроится совершенно чудовищная очередь, так что (а я уже успел стать этому свидетелем!) в транспорт будут пробиваться со скандалом. Но и сейчас здесь человек двадцать, большинство из которых знакомы друг с другом как минимум в лицо, досыпает на ногах или общается, коротая время.

В безветренном утреннем воздухе клубится папиросный дымок, не проснувшиеся толком мужики обсуждают футбольные перипетии, достоинства того или иного игрока или клуба. За неимением особых альтернатив, футбол и хоккей — всеобщая страсть, а лица и биографии популярных игроков знают, наверное, даже домохозяйки.

Отец, пару раз оглянувшись на маму, быстро, будто сунули вилку в розетку, включился в эти разговоры, на ходу доставая папиросы и ввинчиваясь в сообщество кучно стоящих болельщиков. Перспективы «Ростсельмаша» в чемпионате СССР, задиристо озвученные отцом, столичные жители восприняли с понимающим снисхождением, так что, когда толпа занесла нас в раскалённое нутро автобуса, разговоры на футбольные темы продолжились и там, весьма интересно мешаясь с более прозаическими.

—… а талончик, талончик-то! — нервничает какая-то тётка с зобом и хозяйственной сумкой, норовящая привстать на цыпочках, — Я ж передавала!

— Да, да… — кивает мне в ухо молодая деваха, разговаривающая с отчаянно надушенной подругой, чья химическая завивка лезет в лицо, вызывая отчаянное желание чихнуть, — Машка из пятого цеха, ну та… да ты знаешь её!

Отец горячится, доказывая свою точку зрения через мою голову, и его аргументация, весьма путанная для человека, не интересовавшегося футболом всерьёз, вперемешку с разговорами девиц, рождают порой весьма странные словесные конструкции.

На остановке со скрежетом и шипеньем распахнулись двери, и новая порция человеческого повидла полезла внутрь. Люди пихаются локтями, ругаются, и кажется, готовы идти чуть не по головам!

Но впрочем, если не идти по головам, не пихаться локтями и не быть готовыми к скандалу со всем автобусом разом, можно просто не влезть в него, и так — пока не схлынет основной поток. А это — опоздания, выговоры, лишения премий…

— Подвиньтесь, граждане! — трубным басом призывает усатая тётка с огромными обвисшими грудями, лежащими на задорно торчащем тугом животе, — Людя́м на работу ехать надо!

В ответ отгавкиваются, но новая порция человеческой массы втискивается-таки в автобус, и меня ещё плотнее сжимает со всех сторон. Плохо отрегулированный движок отдаёт часть тепла в салон, окна открыты настежь, но помогает это плохо, и духота стоит страшная, обморочная.

Это всё повторяется и повторяется, меня стискивают, пихают локтями, наступают на ноги и дышат в лицо табаком, мятной отдушкой от зубного порошка и перегаром. Запахи человеческих тел, бензина и выхлопных газов, за каким-то чёртом попадающих в салон, так сильны, что меня начинает мутить, но держусь.

Наконец, наши мучения закончились, и мы вывалились из автобуса совершенно обалдевшие и одуревшие. Отойдя в сторону, чтобы не мешаться людскому потоку, полноводной рекой идущего к устью метро, привели себя в порядок и отдышались.

Я, как ни странно, пришёл в себя быстрее родителей, и, ощутив позывы гневно разворчавшегося желудка, быстро высмотрел неопрятную тётку кубического вида с белым передником, и потащил родителей туда.

— С чем? — бойко поинтересовался я, выглядывая с конца небольшой очереди и бренча мелочью.

— С начинкой! — недружелюбно отозвался один из стоящих, мучающийся, очевидно, похмельем и дурным настроением.

— Ты на малом-то на срывайся! — тут же укоротила его молодая, симпатичная, бойкого вида бабёнка, бросая на отца призывный взгляд, тут же, впрочем, потухший, стоило ей увидеть мою маму, подошедшую к нему под бочок.

— Да все есть пока! — дружелюбно отозвалась тётка, — Тока-тока встала!

— Нам… — оглядываюсь на родителей, — весь ассортимент трижды!

Получив пирожки, обёрнутые крохотными клочками тут же замаслившейся сероватой бумаги, отошли в сторонку. Я на ходу, отставив руку в сторону и наклонившись, вгрызся в мясное, брызнувшее соком, вкусом и жаром горячего, свежего фарша, и кажется, застонал от удовольствия. Нет, ну правда, вкусно!

На пирожке с рисом я уже отяжелел, но справился, а чуть погодя доблестно помог маме расправиться с её пирожком с повидлом, на котором она споткнулась. Вытерев руки носовыми платками, и запив всё съеденное сперва газировкой с сиропом, а потом без, мы, отяжелевшие и благодушные, направились к метро.

Впрочем, благодушный здесь, похоже, только я… а вот родители заметно нервничают. Отец, явно непроизвольно, начал замедлять шаги, а мать, вцепившаяся ему в локоть, тревожно завертела головой по сторонам, успев, кажется, потерять меня.

Для них, после лагерей и ссылок, посёлков на краю цивилизации со специфическим контингентом и кадровиками, не удивляющимися никому и ничему, даже окраины, задворки Москвы прозвучали оглушительно и бравурно. А что они чувствуют сейчас, находясь в человеческом потоке, идущем на нерест к устью метро, я и представить не берусь…

Вздохнув, я проникся ответственность, и проскользнув меж прохожих, нырнул маме под руку. Она тут же вцепилась в меня, до боли, до синяков, до быстро онемевших пальцев.

— Не отходи… пожалуйста, — отрывисто попросила она, и мы пошли ко входу этакой химерой, единым организмом о трёх головах и шести путающихся ногах, о которые, ругаясь, запинаются прохожие. Ну да ладно… мы здесь не одни такие, далеко не…

Провинциалов, приехавших в Столицу и выделяющихся одеждой, поведением и отчаянными глазами, в толпе хватает, несмотря на неурочное время.

— Понаехали… — раздражённо выдохнул молодой мужчина, по виду мелкий чиновник из тех вечных неудачников, что рождаются с недовольной физиономией, и вскармливаются не материнским молоком или молочной смесью, а уксусом.