Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич Маленький Диванный Тигр

Она начала рассказывать, запинаясь и заново переживая вчерашний день, а я, кусая губу, вставляю иногда реплику, злясь на собственный ломающийся голос, который, совершенно не ко времени, подводит меня.

— Вот так… — растопырив пятерню, мама показывает на грузном, как её толкали в стену.

— А ты… — внимание переключается на меня.

— Висел, — криво улыбаюсь, — полузадушенный, на воротнике собственной рубашки. Воздуха нет, сознание уплывает куда-то, и страшно — до жути…

— Да уж… — пробормотал один из слушателей, снимая очки и закусывая дужку, — понимаю!

- Ну и… — подбодрил меня грузный.

— Ну… — с трудом собираюсь с мыслями, — а потом мне в лицо вот так вот выдохнули…

— Жидёнок… — я постарался полностью передать те интонации, и, судя по тому, как дёрнулся один из слушателей, одними губами произнеся ругательство на идише, мне это хорошо удалось!

— Ты не ошибся? — перестав жевать дужку очков, спросил журналист.

— Не… — я мотанул головой, — Очень всё… ну, отчётливо…

— И… — мягко подтолкнули меня голосом.

— Ну вот сказали это… про жидёнка, и увидел, как маму, ну и… — непроизвольно передёргиваю плечами, — полез в драку.

— Так… — сосредоточенно кивает тот, что ругался на идише, — Значит, не только на шее…

— Почему? — удивляюсь я, — А-а… нет, я вырубил этих… погромщиков.

— Хм…

— Да это не сложно, на самом-то деле! — заторопился я, — Это ж не боксёрский ринг, а так… Да и они не ожидали, а я всерьёз бил!

Взрослая часть меня где-то там, далеко позади… а на переднем плане — подросток, взбудораженный и обиженный на недоверие, на…

— Я учил, — негромко, но очень веско сказал отец, делая пару шагов вперёд.

— Н-да? — грузный повернулся к нему всем телом, и какое-то время, очень короткое и насыщенное, они мерялись взглядами.

— Где? — коротко и хлёстко поинтересовался грузный, и мне почему-то стало ясно, что этот — воевал, и очень серьёзно.

— N-ская штурмовая инженерно-сапёрная бригада, — подобравшись, ответил отец, а потом в разговоре начали мелькать соединения, города, имена командующих, даты, госпиталя и всё то, что многое говорит человеку воевавшему. Ну а мне…

… пусть даже я начал читать здешние учебники истории, наполненные событиями о Великой Войне, многое до сих пор звучит белым шумом. Всё-таки я учился по другим учебникам… и это не хорошо, и не плохо, это просто — другое.

Понял только, что военная биография отца нетривиальна даже для этих, видавших виды людей, но впрочем, новостью для меня это не стало.

— Понимаю, — медленно кивнул грузный, переводя взгляд на меня, и ещё раз… — понимаю…

В этих словах, кажется, что-то большее, нежели обычная констатация рукопашных навыков, но… я подумаю над этим позже!

Отношение к нам как-то неуловимо изменилось, и, хотя это сложно объяснить словами, но атмосфера стала чуточку более дружелюбной. Никакого панибратства, смен поз согласно канонам прикладной психологии, и прочей ереси, но…

— А сами откуда? Так, так…

Репортёры здесь опытные, битые, тёртые, напомнившие мне матёрых волков своими осторожными, и в то же время уверенными повадками. Да и работают они так же, по-волчьи, раздёргивая наше внимание и раскручивая всю историю нашей семьи с самого начала.

—… реабилитация, значит… — задумчиво кивает немолодой Алексей Ильич, переглядываясь с понимающим коллегой пенсионного возраста.

— Ну так шестьдесят седьмой год на дворе, — мягко принимает подачу Вениамин Львович, и в его словах слышится продолжение давней дискуссии.

—… а вы, значит… — мягко раскручивает маму Сергей Исаевич, заинтересованно подавшись вперёд и глядя на неё с тем ожиданием, которое невозможно не оправдать.

— Да, да… — как заворожённая, кивает та, — на стройке… Да, конечно! Взрослые нормы, а как же иначе…

— Действительно, — бормочет Сергей Исаевич, благожелательно соглашаясь с мамой, — как же иначе-то? А потом…

— В Средней Азии сперва… — продолжает мама, нервно ломая пальцы рук, и кажется, даже не замечая этого. Она снова там…

—… биология, химия… — неуверенно пожимаю плечами, из последних сил удерживая хлипкие барьеры перед дружелюбными, мягкими и какими-то гипнотическими голосами репортёров. Если бы не тот, взрослый опыт, не закалка человека двадцать первого века, привыкшего к агрессивным переговорам, стрессам и психологическому давлению, я бы, наверное, раскололся до самого донышка… Но и так тяжело, потому что тело, со всеми его подростковыми гормонами, ох как давит на сознание и психику!

— Потом? — снова пожимаю плечами, несколько нервно и суетливо, — Не знаю пока… наверное, в медицину пойду! Ну… интересно же…

Снова дёргаю плечом и замыкаюсь на какое-то время в себе, пропуская мимо ушей вопросы и пытаясь хоть немного собраться с мыслями. Получается, откровенно говоря, неважно…

—… да все почти, — слышу голос отца, — Да, и Бухарин, конечно же… я же говорю — все почти! Я маленький был, но…

Звучат имена и фамилии его родителей, потом ещё какие-то имена, события…

… и как это интересно репортёрам! Вот сейчас, именно сейчас, они почуяли нечто стоящее, как акулы чувствуют кровь за много километров!

Это не сиюминутное, не на здесь и сейчас. Не конъюнктурщина, а, пусть не сенсационные, но серьёзные материалы, опираясь на которые, можно раскопать ох какие интересные штуки…

Но мысли, как появились, так и исчезают под напором репортёрского внимания Вениамина Львовича.

—… да, быстро очень, — уверенно киваю я, — минут десять, не больше, и вот, толпа…

— Интересно… — Вениамин Львович закусывает дужку очков и переглядывается с коллегами, — вот так вот, днём, в страду? Очень интересно…

Отпустили нас выжатыми, как кухонные тряпки, когда языки уже стали заплетаться.

— Да, да… — кивают репортёры, выпроваживая нас и пожимая руки.

— Очень, очень интересно…

… и вот мы уже за дверью, а какой-то невысокий, кругленький, немолодой уже мужчина, хмыкнув при виде нас, подсказал, где выход.

Не знаю, как родители, но я спускался по лестнице на подгибающихся ногах, старательно держась у стеночки и внимательно глядя, куда ставлю ногу. Пару раз, к слову, стеночка пригодилась…

— Вот ведь… — остановившись и замолчав, отец достал папиросы и прикурил, задумчиво выдохнул дым, и, качнув головой, покосился на здание редакции, оставшееся за спиной.

— А помощи нам они так и не пообещали, — спокойно констатировал он и глубоко затянулся, а потом, усмехнувшись криво, пробормотал на идише что-то, очевидно не слишком лестное.

— Не пообещали, — задумчиво согласилась мама, в голосе которой прорезался лёгкий акцент.

— Фронтовое братство! — усмехнувшись, сказал отец, прислоняясь взмокшей спиной к фонарному столбу, снова затягиваясь, и глаза его, кажется, будто подёрнулись нехорошим ледком.

Они с мамой переглянулись, и, как это бывает у долго живущих вместе людей, одними только глазами, едва уловимой мимикой и пожатием плеч, ухитрились обговорить всю эту странную ситуацию. Отец, соглашаясь с супругой, медленно и задумчиво кивнул головой, чуть прикрыв глаза, а потом, выдохнув резко и потянувшись, усмехнулся весело, зло и бесшабашно — так, что я будто увидел его, молодого…

… тогда…

— Я там автоматы с газировкой видел, — сказал он, делая шаг от столба, и на какой-то миг на меня будто пахнуло войной, столько в этом движении было всего… — пошли?

У автоматов, выстояв пару минут, мы по очереди напились из единственного, почему-то, стакана. Я брезгливый, и, представляя примерно, какое количество губ касается ежедневно гранёного стекла, пытаюсь утешиться тем, что в СССР, дескать, никакая зараза якобы не липнет…

Получается откровенно плохо, тем более, я человек, не чуждый медицине и понимающий, как и все почти современники, что такое умалчивание и игры со статистическими данными. А полагать, что зараза не липла… это, наверное, из той же серии, что и целование икон — Верить надо! Верить!