Coi Bono? Повесть о трагедии Гуш Катиф - Михаил Ландбург

– Доктор, вы тоже считаете, что я охренел?

– Сто тридцать пять на сто, да и пульс девяносто восемь… – ответил доктор.

Глотнув слюну, я с ещё большей тревогой заметил:

– Может, старый я?

И тогда доктор оттянул на моих трусах резинку и сказал: «Нет ещё!»

– А как же сто сорок на сто тридцать? – спросил я.

– Постой под холодным душем, – посоветовал доктор.

– Ладно! – пообещал я, надевая брюки. – Так я не старый?

– Ещё нет! – сказал доктор. – Думаю, у тебя это депрессивное…

Я сказал:

– Доктор, мне этого не надо!

Доктор молча развёл руками.

Тогда я спросил:

– Что если душ не поможет? Как мне из этого ужаса, который сто тридцать на сто и пульс девяносто восемь, выйти?

Жалобно взглянув на меня, доктор сказал:

– Постарайся полностью окунуться головой в свою работу.

– Это поможет? – спросил я.

– Должно! – ответил доктор. – Если только ты не гинеколог…

Анна помолчала. Потом рассмеялась. Потом спросила:

– А в паспорт доктор заглядывал?

– Только в… Впрочем, разглашать врачебную тайну не стану.

– А что ты делаешь сейчас?

– Стою.

– А потом?

– Думаю, что присяду.

– А потом?

– Думаю, что придётся постоять снова.

– В конце концов, ты на себя беду накличешь, – сказала Анна.

– В грозный час – постучу по дереву…

– Только это тебе и останется… Господи, когда ты станешь нормальным мужчиной?

– Разве я не мужчина? Странно, что ты в этом сомневаешься.

– Ты – дурак, Виктор, – сказала Анна, а мне бы очень хотелось, чтобы ты всё-таки стал нормальным…

В мобильнике раздался щелчок.

Неслышно ступая по дорожке, из подсобного помещения вышел замечательно откормленный белый кот. Остановившись у ног Виктора, кот приподнял голову и прищурил глаз.

– Что? – поинтересовался Виктор.

Кот громко чихнул и отвернул голову. Его внимание привлекла стоящая возле забора машина.

– Понял! – сказал Виктор.

Оглядев машину, кот отошёл к забору и, широко зевнув, прилёг на землю.

– Нравится беседовать с котами? – спросила Рита.

– И с кошками тоже, – сказал Виктор. – Уважаю их…Особенно за полное отсутствие в них потребности лгать или навязывать своё мнение.

– Твой кот красивый, белый.

– Белое чудило!

– Говорят, что все коты ночью серые.

– Поклёп!

– Вижу! – согласилась Рита и спросила: «Отчего твой кот такой задумчивый?»

– Барсик постоянно размышляет, – объяснил Виктор. – По ночам он думает особенно углублённо.

– О чём?

– Ни о чём…

– Коты думают ни о чём?

– О чём же им ещё думать?

– Нам бы так…

– Где уж нам… Что за музыка?

– Что-то японское. – Рита усилила звук. – Как ты относишься к чему-то японскому?

– Толерантно!

Рита похлопала в ладоши.

– Знаешь, – сказала она, – я ещё не совсем журналист.

– «Ещё не совсем» – это что?

– «Ещё не совсем» – это всего лишь корреспондент газеты.

– «Вашингтон пост»?

– «Юг»

Виктор повертел головой, задумчиво проговорил:

– Надеюсь, между газетами «Вашингтон пост» и «Юг» не очень жёсткая конкуренция?

– Вроде уживаемся…

Музыка в приёмнике смолкла. Сообщили, что в ближайшие дни ожидается сухая жаркая погода.

– Любопытно, – заговорила Рита, – что напишут о нас в газетах лет через сто пятьдесят-двести?

– Мне не любопытно, – заявил Виктор.

– Нет?

– Нисколько…

– Оттого, что до этого времени не доживёшь?

Виктор изобразил скорбное лицо.

– Ещё накаркаешь… – сказал он.

– Прости! – Рита коснулась плеча Виктора, и он, ощутив на плече горячий девичий палец, Виктор подумал: «Замечательная штука – женская рука на твоём плече».

Рита спросила:

– И всё-таки, почему тебе не любопытно, что напишут о нас в газетах через сто пятьдесят-двести лет?

– Я и так знаю! Напишут, то же, что и теперь: или одной гадостью больше, или двумя гадостями меньше. Так что…

– Выходит, в газеты ты всё же заглядываешь?

– Ежедневно! Обожаю пролистывать страницы с объявлениями о сдаче комнат.

Приблизив лицо к лобовому стеклу, Рита задумчиво посмотрела на звёзды.

– Хочу спать, – вдруг проговорила она.

– Спи!

– Где?

Виктор подставил плечо.

– На этом подойдёт?

– Не знаю, – сказала Рита, – не пробовала.

– Говорят, что на этом удобно…

– Кто говорит?

– Я!

Рита перебралась на заднее сиденье и забилась в угол.

«Чужой в чужой машине», – подумал Виктор о себе.

– Спишь? – спросил он.

– Нет.

– Думаешь о своей газете?

Рита не ответила.

– Молчишь?

– Молчу, – Рита сидела с закрытыми глазами и улыбалась. – Разве не слышно?

– Ты молчишь уже три минуты, – сказал Виктор.

– Три?

– Даже чуть больше…

– Три минуты – это много?

– Когда ночь – очень… О чём ты молчишь?

– О своём… – Рита открыла глаза. – Люди говорят о всеобщем, а молчат про своё…

– Хочешь, чтобы я из машины вышел?

– Ты не мешаешь.

– Лучше, если выйду.

– Почему лучше?

– Потому что…

Рита выпрямилась, попросила:

– Посмотри мне в глаза.

Виктор обернулся назад и взял Ритину руку.

– Ты взял мою руку, – сказала девушка.

– Разве?

– Что ты собираешься с ней делать?

Виктор нагнулся к руке и вдруг зашептал:

«…на голубых жилках твоей рукия прочту наше будущее,которого вчера ещё не было».

– Ты пишешь стихи? – спросила Рита.

– Не я, – признался Виктор. – Это Юра Кобрин из Вильнюса.

Рита убрала руку.

– Прочёл на голубых жилках?.. – спросила она.

– Сейчас ночь, во мраке не разобрать… – ответил Виктор. – Но утром прочту обязательно. До утра потерпишь?

– Потерплю! – Рита пыталась улыбнуться, но улыбка не получилось.

– Утром прочту и расскажу…

– Ладно, – сказала Рита, – только молча…

Виктор распахнул дверцу машины и ушёл в подсобное помещенье, где на полке среди старых газет и тетрадей, лежал зелёный бархатный мешочек.

– Что это? – спросила Рита, когда Виктор вернулся.

Виктор достал из мешочка свою губную гармошку, прижал к губам.

– Что это было? – спросила Рита, когда он окончил игру.

– Литовский танец, – хрипло ответил Виктор.

Рита принялась разглядывать серые пятна, которые медленно расползались на вершинах дальних холмов.

– Ты из Литвы? – спросила она потом.

– Из Вильнюса.

– А мои предки из Риги, – сказала Рита. – Улетая сюда, они плакали… А ты?

– Я?

– Ты плакал?

– Нет, – Виктор вдруг рассмеялся.

– Что? – не поняла Рита.

– Вспомнились стихи Ракитской:

«Стояла у окна, курила и смотрела,как медленно плывёт осенний гиблый снег…Я завтра уплыву,И мне какое дело,Как общая вина разделится на всех…»

Рита вернулась на переднее сиденье.

– Каким ты был в детстве? – спросила она.

– Мелким болваном, – ответил Виктор.

– А потом?

– Стал крупным лопухом!

– А сейчас?

– Сейчас я в твоей машине. А ты? Ты – умница?

– Да, – сказала Рита. – Как змея…

– Плохо!

– Кому?

– Мне, – признался Виктор. – Умная женщина – это всегда плохо. Особенно, если она умна, как змея…

– Как же теперь быть?

Виктор не ответил.

– О чём думаешь? – спросила Рита.

– О чём бы ты хотела, чтобы я думал.

– О том же, о чём думаю я.

– О чём думаешь ты?

– О своём завтрашнем репортаже. Ужасно хочу, чтобы он удался.

– Я хочу того же, только мне кажется, что завтрашний репортаж в «Вашингтон пост» окажется более удачным, чем твой. Читатели этой газеты, и особенно президент Соединённых Штатов будут довольны… Но ты не должна раскисать.

– Я и не думаю раскисать.

Виктор одобрительно кивнул.

– Въехав в Кфар-Даром, ты устроишься в тени какого-нибудь дерева и попытаешься описать взрыв котла, в котором многие годы варился обман.

– Я расскажу правду.

– Правду? Не получится… – сказал Виктор. – Это – нет!..

– Откуси себе язык! С чего ты взял, что не получится?

– Разве можно описать то, чего нет в природе?.. – усмехнулся Виктор.

Кфар-Даром, 17-ое августа, 2-50.

Подняв голову, полковник взглядом встретился с женой – фотографией, которая стояла на письменном столе, и подумал, что даже теперь, когда Лиана Там, а он пока ещё Здесь, они насовсем не разлучились. Психологи уверяют, что «прошлое» – это нечто условное, и образы «того времени» насовсем не стираются…

Полковник прислушался к тишине, а потом, опустив голову, стал разглядывать руки. «Как мне быть, – подумал он, – если вдруг откажут руки, или ноги или глаза?..»

Он прикрыл лицо ладонью, и вдруг его закружил, повёл за собой поток воспоминаний…

…Небо шевелило облаками, а оранжевые нити на горизонте предвещали холодную ветреную ночь.

– Может, ещё выберусь? – проговорила Лиана.

Полковник отошёл от окна, поправил под головой жены подушку. На наволочке синели слова «Больница Сорока»