Песни каторги. - В. Гартевельд

. . . . . . . . . . . .

Раздали палки по рядам,К прикладам руки привязали,«Дробь» — барабанщикам сказали;В моих глазах померкнул свет.Иду в рядах; пощады нет;Удары сыплют в спину градом,А я без чувств верчу прикладом.Прошел 500, — ходить не мог.Не раз меня сбивали с ног,Не раз водой меня полили.Начальник закричал: «Отбой!»Тряслися ноги подо мной;Дыханье я переводил;Не то был мертв, не то был жив;Не знал, что делалось со мной.И долго в забытьи я был…Тогда лишь принял мало силы,Когда мне фельдшер кровь пустил

. . . . . . . . . . . .

Чрез час в больнице я лежал;За мной товарищи ходили.Ни дня — ни ночи я не знал,Не мог сидеть, не мог ходить,С трудом лишь мог проговорить,Чтоб мне рубашку намочили.

Это стихотворение, по-видимому совершенно выдержанное, внезапно оканчивалось словами на манер арестантской песни:

Так десять дней ее мочил (рубашку)И облегченье получил.

Много глубины чувства встречаем мы в стихотворениях Мокеева, посвященных его личным воспоминаниям. Таково напр. описание чувств ссыльного при оставлении родины. Стихотворение это начинается подражанием пушкинскому «прости, Москва», мы его не вносим, но вот оригинальные его строфы:

Последний раз «прости» родномуПриюту должен я сказать,Последний раз кресту златомуПриходской церкви долг отдать.

Сказав «прости», не тройкой мчатьсяМне суждено по столбовой, —Идти в цепях, душой терзатьсяС полуобритой головой.

И на этапах в казематах,В сырой забившись уголок,Мечтать о доле невозвратнойИ слезы лить на злобный рок.

Прости отчизна, край отрадный!В изгнанье вечно я решен,Туда, где россыпи ужасны,Как башни, где хребты стоят,

Где нет невинных развлечений,Равнин, украшенных полей,И где упреки и презреньяДолжно нести душе моей.

Там буду жить с подругой-скукой,Вдали от милых, сиротой,С воспоминаньем и разлукойСтрадать в работе вековой!

Вот как автор изображает судьбу свою в ссылке:

За преступленье я лишенОтечества святого,И нить влачится бытияСреди чужого крова.

Чужие нравы и народ…Обычай встретил новый;Не тот лазурный небосклонИ климат уж суровый…

В Петровском был и на КореВ тяжелых я работах,Вставал с слезами на заре,Ложился спать в заботах.

В тюрьме сидел и вольно жил,Тянулся год за годом.Надежды я похоронилПод чуждым неба сводом.

Тянулись так пятнадцать лет…Надежда появилась,Мелькнул погасшей жизни свет,Свобода мне открылась.

Я взял билет и с ним пошел,Летел я вольной птицей,С ним проходил хребты и дол —Станица за станицей.

Куда ж, зачем? и сам не знал;Тащился я усталый.Нигде привет меня не ждалВ одежде обветшалой.

Войдешь в станицу и с трудомНочлег найдешь с приветом.В другой всю ночь из дома в домПроходишь до рассвета.

Глядят с презреньем на меня;Не видно сожаленья, —И час от часа, день от дняЯ чуждый стал терпенья.

Не мил и божий свет мне сталИ в тягость увольненье.Я шел вперед и рассуждал:«Ах, где стряхну мученье!»

В деревне жить, пахать, коситьОт роду я не знаюСнопы вязать и молотитьСовсем не понимаю.

Далее мы извлекаем следующие лучшие строки, где поэт жалуется на бедность.

О бедность, бедность, недруг злой!Твоя волшебна сила,Ты сколько гениев, с тобойСроднившихся, стемнила!

Орел парит до облаков.Чей взор с его сравнится?Подрежь крыло, — он не таков,Не та уж будет птица.

Он вместе с курами живетИ с робостью шагает;Сердитый гусь его клюет;Петух его пугает.

Такая ж доля бедняка:Он вянет в самом лете,Когда могучая рукаСжимает его в свете.

В этом, хотя и несовершенном, стихотворении вполне верно рисуется судьба поселенца в Сибири, который не знает, куда деваться, которому Сибирь противна, люди и местность чужды, и где ему, по получении свободы, становится «не мил божий свет» и «в тягость увольненье».

Поэзия Мокеева в этом случае превосходно изображает поселенческое или ссыльное миросозерцание. Антипатия его к Сибири, как к стране ссылки, проявляется у него везде; поэт изображает ее «холодной» и «ужасной»; он видит здесь

Не тот лазурный небосклонИ климат уж суровый,

хотя Забайкалье в южной Сибири и отличается мягким и прекрасным климатом. Поэт говорит, что он осужден

Туда, где россыпи ужасны, —Как башни, где хребты стоят,«Где люди, как звери, опасныИ правых без вины винят».

Несмотря на то, что в своих стихах он воспевает гостеприимство и покровительство многих благодетелей из сибирских жителей, — взгляд на Сибирь и сибиряков у него остается озлобленным. Нравы ему крайне чужды и противны; «чужие нравы и народ, обычай встретил новый», пишет он. Его поражает, например, карымский чай или ватуран (чай с маслом, молоком и солью), который употребляют жители Забайкалья. «Я все привык переносить» — говорит ссыльный,

 Но не могу сносить я муки: Карымский чай с кумиром пить.

Ссыльному все кажется дико и глупо; все его мучит, даже «карымский чай»; вся Сибирь для него как будто только один коринский рудник, окруженный хребтами. В своей ненависти к стране ссыльный поэт доходит даже до того, что влагает свое чувство ветру, который говорит:

 Определен был небесами Я парус в море навевать; Мне душно здесь между горами В Сибири хладной завывать.

А потому ветер так же хочет в край родной, как и ссыльный. Такая черта в высшей степени характерна. Подобные чувства наполняют всех поселенцев в Сибири. Место изгнания всем им одинаково противно. У поэта присоединяется к этому бедственное положение, бедность и наклонность к крепким напиткам. Он так же не умел, как все поселенцы, «в деревне жить, пахать, косить, снопы вязать и молотить»; зато тем неудержимее влечет чувство поэта к воспоминаниям и к родной местности. С необыкновенно теплым чувством он обращается к ним.

Я описал бы все полнейИ в рифме больше бы явилось,Когда б спокойствие ко мнеХотя на миг бы возвратилось,

Хотя на миг бы мог забытьРодимый край и кров священный,Или надеждою мог жить,В глуши Сибири отдаленной.

Да, мне надежд счастливых нет.Прости, прелестное былое!Знать, прежних дней и прежних летНе возвратит ничто земное.

Эта безнадежность ссылки именно и составляет самые жгучие страдания ссыльного в Сибири. Вот прекрасные поэтические строфы, навеянные этими же чувствами.

Как же мне не груститьО прошедшей весне?Мое сердце болитО родной стороне.

Оглянусь я в ту даль,Даль глубокую,Где девицу любилЧерноокую,

Ее локон кудрейЦеловал-миловал,И слезинку с очейПил, как нектар святой.

Я могу не груститьЛишь в забвеньи одном;Научите ж забытьО былом, о родном!

Это стихотворение даже безукоризненно-прекрасно. Наконец, вот еще стихотворение, замечательное по выработанной форме стиха, написанное в виде эпитафии арестантам и, как видно, относящееся к тому старому времени, когда для преступников еще не было отменено телесное наказание:

Спите, трупы под землею!Сон ваш мирен и глубок;Ни с несчастьем, ни с бедоюНезнаком ваш уголок.Мать сыра земля — защитаВам от гибели прямой;Ею ваша грудь закрыта;Вы не встретитесь с бедой.Недоступны вам раздоры;Стон не встретит вас ничей;Там не встретят ваши взорыКнут и грозных палачей.

Подобные стихотворения ясно показывают, до какого совершенства уже достигла поэтическая форма в арестантско-народном творчестве.