Оранжевое солнце - Гавриил Кунгуров

— Где ты? Я ничего не вижу, дай руку!..

НАПИШУ ТЕБЕ ОБО ВСЕМ

Едва Цэцэг переступила порог юрты девушек-артисток, они, как сороки, застрекотали:

— Птичка-певичка из Гоби прилетела!

— Скажи, кто этот красавчик? Кто?..

Еще долго бы стрекотали сороки, да одна из них выкрикнула:

— Хватит! Чай готов. Все — к столу!

Запах наваристого чая отодвинул все разговоры. Уселись тесно, кружком. Цэцэг за столом не было — быстро сбросив свои наряды, уснула. Она не уснула, а притворилась спящей. Спрятав голову под подушку, вновь шагала с Эрдэнэ. Ушла недалеко, послышался голос девушки-акробата:

— Цэцэг, иди пить чай...

Девушка вернулась к столу.

— Спит, ей и чай не нужен...

В юрте стихло, пили чай молча. У Цэцэг закрылись глаза, она крепко заснула.

...Все мимолетное забывается, а может быть, наоборот? Встреча с Цэцэг — молния, нет, ласковый ветерок, нет, это... Эрдэнэ стоял у гудящей машины, а рядом... Цэцэг. Он отошел от машины, сходил в палатку-мастерскую, взял гаечный ключ, и Цэцэг с ним, и она несет гаечный ключ. Щеки у Эрдэнэ горели; рассердилось на него гобийское солнце, потер их ладонями. Губы припухли от жары. Цэцэг ушла; все-таки догадалась, что мешает работать. Была ли она здесь? Она из дедушкиной сказки: явилась — с неба упала, исчезла — улетела, за тучу спряталась. Дедушка все может, подарил ей крылья. До обеда время шагало медленно — усталый верблюд в знойный полдень. Обедал Эрдэнэ плохо, даже кусок жирной баранины отодвинул, есть не стал. Чашку с чаем уронил себе на колени; сменщики не утерпели, расхохотались; моторист Орсо смеялся громче всех:

— Эрдэнэ, ты как вчерашняя девушка-акробат, поставила чашку на кончик мизинца, чашка крутится, а девушка танцует. У тебя не вышло, но ты не виноват; чашка такая непослушная, выбрось ее из юрты, закопай в песок!

Пошумели, посмеялись, начали спорить о вчерашнем концерте. Восхищались танцами, девушкой-акробатом. Покорил всех ее номер: она поставила на голову роскошную фарфоровую вазу с цветами, балансируя на левой ноге, правую вытянула вверх на уровень вазы. Бурей прокатились аплодисменты. Эрдэнэ ждал, будут ли говорить о пении Цэцэг? Разве она не участвовала в концерте? Потускнел: никого не удивили ее песенки...

— Эй вы, крикуны, а песни Цэцэг вам не понравились? Как поет девушка? Я и сейчас слышу ее голос. Жирные курдюки, где были ваши уши?

Никто не обиделся, Орсо за всех ответил:

— Хорошо пела! А еще концерт будет?

— Моторы остановим, все уши они нам прожужжали; Гоби сверлить не станем, будем слушать каждый день концерт, — шутил Мягмар.

Эрдэнэ вышел из юрты. Небо жгучей синевы, Гоби дышала тяжело, и на сердце Эрдэнэ тяжело. Опустил веки, а перед ним Цэцэг. Стал ее высмеивать. И пела-то она как ненастоящая певица, и голос-то у нее тощий, и руки-то не знала куда девать... Открыл глаза, нет Цэцэг. Стояла вот тут, где же она? Глядел вокруг, искал. Подошли сменщики, тоже стали глядеть, стараются.

— Что потерял? Говори, поможем! Весь гобийский песок сквозь пальцы пропустим, найдем!..

...День сиял и сиял, когда же он кончится? Никогда так не ждал Эрдэнэ вечерней звезды, как в этот бесконечный день. Звезда не зажглась. Обиделась Цэцэг, уехала, не придет. Зачем он вспугнул ее?

Не надо возвращаться к тому, чего уже нет, а сердце не слушает, стучит, зовет, и другое сердце откликается. Вновь стоит Цэцэг рядом, улыбается, ветер играет черными прядями ее волос, рука Цэцэг в руке Эрдэнэ, маленькая, теплая, слегка вздрагивает. Виноват во всем дедушка, научил верить сказкам. Не может человек вмиг облететь всю степь, а веришь, он на крылатом коне облетел и вернулся...

Долго бы Эрдэнэ летал на крылатом коне, да вечно летать над облаками никому не дано, и Эрдэнэ зашагал по сыпучим волнам Гоби. Под ногами привычно пел песок, косые тени падали, резко пересекая огненные полосы, робко выглядывали из-под камней жухлые кустики; Эрдэнэ улыбался: перед ним Цэцэг прижимает к груди тощий букетик тощих кашек. О чем он говорил с Цэцэг, гуляя на окраине Дзун-Баина? Тоже тощий букетик — ни о чем...

Время и разделяет и сближает. В этот миг и случилось нежданное. Эрдэнэ шагал по темному Гоби, Цэцэг, вздрагивая, прижималась к нему, он слышал удары ее сердца, больше ничего ему не слышалось. Обрушился гром: машина противно взвизгнула, задрожала, прибежал перепуганный мастер Бямбу:

— Что делаешь, сумасшедший?! Зарежешь машину!.. Не слышишь, что ли? Беги за масленкой!.. — и остановил агрегат. — Ну, Эрдэнэ, если не узнает начальник, родился ты в счастливый год. Узнает, выгонит... Смотреть, внимательно смотреть! Машина требует заботы, большой заботы! Ты что, заболел? Устал? Что голову опустил?

Мастер заменил Эрдэнэ другим сменщиком.

Лежа на клочке кошмы, смотрел Эрдэнэ в непроницаемую синь неба, оно так близко над головой. Что он там увидел, нельзя рассказывать никогда и никому. А самому себе можно? Можно. Это синь необыкновенная, видит ее человек только раз в жизни; она — зеркало его тайн. Эрдэнэ видел самого себя. Гнал он лихого скакуна, торопил его, проносились мимо скалы, озера, леса, степь. Куда спешит? За кем гонится? Странные люди, разве вы не видите впереди белого скакуна, а на нем кто-то в нарядном халате, черные волосы растрепал ветер, красивая загорелая рука крепко держит плеть, бьет, не жалея скакуна. Попробуй догони... И вы не догадываетесь, кто это? Догнать, догнать!.. Вы слышите, седок на белом коне поет? Прислушайтесь. Знакомый голос, знатная песня... Мы с вами ее слышали. Всем она пришлась по сердцу. Теперь догадались кто это? Поет Цэцэг. Мчась на разгоряченном коне, догоняя ее, Эрдэнэ слышал те же песни, которые она пела на концерте. Теперь они казались ему лучшими песнями степей, и только глухой или глупый мог не понять их красоты. Подгоняя коня, он ругал себя, отыскивая самые обидные слова: «Жирный курдюк, глупый сурок, уши твои заткнуты пучками болотной травы». Ругал он себя за то, что недавно высмеивал пение Цэцэг. Забыл, как радовался, когда она пела, как хлопали в ладоши люди, сидевшие с ним рядом. А что говорил он Цэцэг, когда они гуляли после концерта, шли рядом по песку Гоби. Пение хвалил?.. И не думал... Помнит, у Цэцэг были печальные глаза, а он пустился расхваливать Гоби. И вновь Эрдэнэ отчаянно сыпал на свою голову обидные слова.

...Небо помрачнело, его западная кромка сгустилась в черную завесу. Зажглась вечерняя звезда, далекая, яркая. Эрдэнэ взглянул на нее и отвернулся. Глядеть в сгустившуюся синь неба не посмел. Можно увидеть такое, что... Он вскочил.

— Письмо напишу ей, письмо!

— Что кричишь? Письмо пришло? Кому? Давай!

— Почему не приходил ужинать? — суетились сменщики.

Легли спать. Затихло вокруг. Лишь изредка из темной глубины Гоби слышался протяжный стон. Птица ли это плакала, детеныш ли гобийского шакала. Вскоре все смолкло. Эрдэнэ не спал. Потер кулаком лоб: завтра он встанет раньше всех, напишет письмо Цэцэг. Оно будет короткое, но в нем все раскроется. Он не станет хвалить ее пение. Хорошее само себя славит, льстивые слова лишь путаются в ногах, мешают шагать. Не похоже ли это на дедушкину пословицу: «Хваленое — масло топленое, его не надо сдабривать жирной бараниной».

Цэцэг — цветок. Цветы в степи разные, но красивых, как она, всего один... В ту темную ночь он вел ее по черному песку Гоби, крепко держались они за руки. Но одной дорогой вместе можно идти и днем... Почему она сказала: «Я и без писем все знаю о Гомбо»? Опять из глубины Гоби послышались жалобные стоны. Эрдэнэ зажал уши ладонями.

Встал он рано, но письма не написал.

В юрту вошел мастер Бямбу:

— Эрдэнэ, пойдем к начальнику.

И голос мастера, и какая-то неловкость в движениях встревожили Эрдэнэ. Не верилось, неужели мастер нажаловался на него за вчерашнюю оплошность? Вошли в палатку начальника. Тот, как всегда, долго не поднимал головы, водил карандашом по пестрой расцветке чертежа.

— Садитесь. Ранняя будет осень; вот-вот ударят заморозки. Сезон наш кончается. Где думаете работать?

Уткнувшись в чертеж, начальник ждал ответа. Быстро поднял голову.

— Могу обрадовать. Дзун-Баинский рудник просит помочь, выделить помощника мастера по водоснабжению. Твое слово, мастер. Эрдэнэ подойдет? Конечно, не толкнем его, как необъезженного коня. Подучим, подтянем... На руднике это умеют делать.

Мастер молчал. В юрте начальника жарко, душно. На лбу Эрдэнэ крупные капли пота, в ушах то близко, то далеко: «Выдаст его мастер или нет? Скажет о вчерашнем?»

Мастер Бямбу заговорил неторопливо, увесисто, слова его — отпечатки на песке крепких следов верблюда:

— Эрдэнэ парень надежный, будет исправным подмастерьем, но важно, кто мастер? С кем ему работать, у кого учиться?

Начальник рывком выпрямился:

— Разве ты ничего не знаешь? Мастер — ты, почтенный Бямбу!..