Крест. Иван II Красный. Том 1 - Ольга Гладышева

   — Премудрость земная небу непотребна. Что в человеках высоко, пред Богом — мерзость, — заключил Феогност. — Правда суть право. И конец бесконечен.

Иван Калита заметно взволновался, — видно, речи митрополита задели в нём какие-то больные, тайные струны.

   — Да, стыдно, да, горько, что власть великокняжеская на Руси утверждается Ордою, врагами нашими и разорителями. Но не век же завоевателям порядки нам учинять! Ногайцы, слышь, отложиться хотят, дважды восставали спроть волжских ханов. Может, помаленьку раскачается крепь татарская? Царьки друг дружку режут. Один Узбек сколько крови пролил, пока на трон вскарабкался. А мы? О Господи, прости! Мы-то чем лучше? На своих рати монгольские наводим. Но только одно оправдание положу в основу: труждаюсь утвердить власть одной ветви княжеской, Даниловичей, внуков Александра Невского. Пускай помощью поганых пользуюсь, как мечом отравленным, но верю, придёт время, ослабнет Орда, а порядок единовластия, мною основанный, обычаем станет, преданием изустно освятится. А грехи мои позабудутся. Труды же — зачтутся. Бояре самолучшие притекут на Москву, дружины приведут. Говорят, в правде Бог, а не в силе. Но то на небесах — в правде, там и ответ дам за содеянное. А на земле всё решает сила! Замирятся княжества наши под силой московской, а не ордынской, народ вздохнёт в тихости жизни, отстроится богато, церквы и палаты каменны возведём, торговать почнём без разбору и убытку, а там и на запад глянем грозно, новгородским вольностям да литовским гордецам кулак московский покажем. Тверь же низведём, чтобы и помыслами истощилась. Главное, на Новгород руку наложить. Поэтому и с Узбеком как ни то поладим.

   — Что ж, великий князь, ты сам себя оцениваешь, — уклонился от возражений Феогност.

Иван Данилович тяжело припечатал стол ладонью:

   — Ладно. Кто, владыка, закосчиком к хану пойдёт?

   — Не понял.

   — Ты косу-то в руках не держал. У нас, когда косьбу начинают, в первый ряд самый могутный встаёт. На него И остальные равняются, за ним поспевают. Он и зовётся закосчик. А у нас ноне кто будет?

Все напряжённо ждали.

   — Я, — тихо сказал митрополит.

2

В Сарае, спасаясь от жары, вешали на стены и входы мокрые войлоки. Поначалу делалось прохладно, но томила влажная духота. С возрастом хан Узбек всё труднее переносил замкнутое пространство. Несмотря на обширность дворцовых помещений, он испытывал в них чувство тесноты и опасности. Его раздражали многочисленные занавеси, ковры, украшения. Он думал, что, старея, возвращается к родовым истокам кочевников, любящих простор, открытый со всех сторон обзор, где не укрыться тайному убийце, где постоянный ветер бодрит и разгоняет кислятину изнеженности. Человек в силе заботится о будущем, тот, в ком силы на убыли, обращается к прошлому.

Узбек не любил воспоминаний и был достаточно искушён жизнью, чтобы не ждать от неё больше ничего. Он хотел только прожить оставшиеся годы так, как ему нравилось, но сколь ни ворошил уставшую свою душу, ни на что она не откликалась, ничего не просила, ничему не радовалась. Будто какая-то холодная змея всё туже смыкала свои кольца, неотвратимо и безысходно... Он не отошёл от дел, не оставил многочисленные царские забавы и обязанности, только постоянно росло в нём, как месяц в новолуние, вопрошание без ответа: к чему мельтешение дней, лиц, тайн, мыслей, подобное толчее мошек в степи на закате? Всё чаще открывал он Коран, гадая, что скажет ему священная книга, которую он знал уже почти наизусть. Ему стало всё равно, что говорят и думают о нем люди. Коран говорил с ним голосом вечности: ...верующих и делающих доброе Мы введём в сады, по которым текут реки, там они поселятся навсегда; там для них чистые супруги, и введём их в тенистую тень. Он был верующим и мало делал добра, но вот в тенистую тень он, пожалуй, хотел бы. Он вообще считал, что справедливость не включает понятия добра. Это просто справедливость, и всё. Справедливость — это сила. Другого он не понимал и не воспринял от предков. Милосердие, к которому взывают в мире, — это узор на ковре, не больше. Узор украшает. Но ковёр не перестаёт существовать, если выцветет и сотрётся узор, не перестанет быть ковром, если его выткать вовсе без узора. Милосерден один лишь Аллах, все щедроты в руке его, он предоставляет их, кому хочет, и час суда уже предназначен Владыкой для каждого...

В начале лета, когда солнце сожжёт травы в нижнем течении реки Итиль и стада отгонят на север, ханский двор тоже отбудет из Сарая. Чаще всего отправлялись в Пятигорье, где у горы Бишдаг бьёт горячий ключ. Люди, которые проводят жизнь в седле и питаются мясной пищей, часто мучаются от костолома в ступнях и суставах пальцев. Зять хана Исабек еле ходит, а ведь он ещё и тесть Узбека, потому что хан женат на его дочери, добрейшей Уруджи. У отца второй жены, Кабак, скрюченные руки, так что он ничего не может в них держать и его кормят другие. А после купаний в ключе Бишдага все чувствуют облегчение.

Сам Узбек любил Солхат. Став царём, сразу приказал строить там мечеть, и через год она была закончена с колоннами и молитвенной нишей резного камня, с арабской надписью у входа в честь величайшего хана Мухаммеда Узбека. Но в городе он не жил: слишком извилисты и тесны улицы, слишком много зарослей, слишком темны ночи. К югу от города, откуда видны зелёные волны долин и голубая полоска моря, ставили привезённый из Египта белый войлочный шатёр, в котором могли поместиться пятьсот всадников. Изнутри шатёр отделан жемчужинами и драгоценными камнями. В таком шатре Узбеку было хорошо. Жилище из кошмы наиболее здорово.

Туда не заползают ядовитые пауки и змеи, в нём тепло ночью, и воздух остаётся сухим в непогодье.

Когда отцветали степные тулипаны и задували восточные ветра, наводя позабыто-сладкое томление в сердце, хан Отдавал распоряжение, которого заранее ждали эмиры, визири, беглеберг — главный военачальник: откочёвка! Как радовались сыновья, невестки, младшие царевичи! Как весела делалась Тайтугла, любимая жена! Приходила, ужималась носом в висок мужу, шептала:

   — Воздух Солхата оживит тебя, повелитель! Ты снова захочешь повелевать мною в ночи!

Но заплаканная Славица, которая просится к морю, но стоны беременной Баялуни, что она не перенесёт трёхнедельного пути на арбе... А обида дочери-царевны Иткуджуджук, чей муж нуждается в источнике Бишдага, а упрёки Кабак-хатуни, чей отец совсем скрючился и хочет в Пятигорье, а жалобы сестры, только что окрестившейся в Кафе, что теперь её сторонятся придворные мусульманки! Узбек называл всё это шмелиным зудением и говорил умной своей Тайтугле, всегда на всё готовой и на всё согласной: «Поедем подышим родным ветром?» Они садились на коней и лёгкой рысью удалялись в степь. Недовольным оставалось только глядеть, как взвивается белое покрывало за спиной Тайтуглы. Они говорили о сыновьях, они только спорили, кто красивее, кто умнее: Тинибек или Джанибек, — эти споры доставляли им особое супружеское удовольствие. Но без споров сходились на том, что невестка их Тайдула, жена Джанибека, самая привлекательная из всех хатуней: она будет мудра, она любит знания и многому учится, она лёгкого, весёлого нраву и гибкая, мягкая, как истинно восточная женщина высоких кровей. Сама Тайтугла была особенно чувствительна к разговорам о знатности, потому что род её, по преданию, восходил к женщине, из-за которой сам Соломон лишился царства, а когда возвратил его, приказал бросить коварную в безводной Кипчакской степи. Была ли это правда или сказка, за давностью времени не установить, но упорно ходили слухи, что будто бы от соблазнительницы царя царей достаётся в наследство по женской линии такая сладостная волшебная тайна, которая навеки привязывает мужчину. Так ли это, мог бы подтвердить только хан Узбек... если бы кто осмелился спросить его! Тайтугла считалась любимой женой. Про Славицу молва молчала.

Старшая хатунь и Узбек возвращались с прогулки верхом размягчённые и ещё более дружные, чем раньше. А каковы отношения между супругами на самом деле, кто возьмётся судить? Считали, что эта хатунь самая скупая из жён, поговаривали, что хан с ней держит совет в затруднениях, знали, что ночует у неё чаще всего, шептались, что на совести Тайтуглы немало казней, на которых она настояла, но... про то Аллах лучше знает!

Откочёвка в Солхат была самым весёлым временем. Всё приходило в движение. Суета и перебранки невольников, озабоченность ближайших слуг, недовольство послов, которые так и не добились приёма и которым надлежало теперь следовать за ханом в летнюю ставку.

Летняя ставка у татар называлась Урду. Готовясь к переезду, запрягали по паре лошадей в большие четырёхколёсные арбы. Если арбы были тяжёлые, то запрягали верблюдов. На каждой лошади погонщик с плетью и шестом, чтобы направлять арбу при поворотах. На арбу ставилась плетёнка из прутьев, связанных для прочности кожаными ремнями, — плетёнка обтянута войлоком или попоной с проделанными решетчатыми окнами. Находясь внутри, можно всё видеть, а сидящего снаружи не видно. В повозке всё так устроено, что можно есть, спать, читать и даже писать во время путешествия. Даже еду варить можно прямо на ходу — только дым валит из кибитки, стелется, относимый ветром в сторону. Во время привала кибитки снимали и ставили на землю.