Панджшер навсегда (сборник) - Юрий Мещеряков

– Мужики, слушайте, может, с тропы сойдем? Минируют же именно тропы.

– Мы тогда ни одной задачи не выполним. И надорвемся. Экипировка почти два пуда весит. Как тут без тропы? Ты хоть представляешь, как идти по песчанику, когда ноги в песок по щиколотку проваливаются, а каково по камням с таким грузом скакать? Нет, Арчи, ты не угадал. И потом, я думаю, они мины ставят там, где их обойти нельзя.

Карцев принял решение поставить заставы для прикрытия тыла полка на господствующих высотах в районе горной речушки Бадамы. Без охранения обойтись нельзя, сзади не должно оставаться вакуума, иначе жди удара в спину. Усачев не колебался ни минуты и поручил выполнение этой задачи роте Рыбакина. Батальон же двинулся дальше.

Идти в глубь ущелья становилось все труднее. Отметки на карте показывали трехтысячную высоту, все чаще стали попадаться расщелины и скалы. Немолодому Усачеву становилось все труднее соревноваться с молодыми офицерами в скалолазании, но, к его чести, вида он не подавал. Трудно всем. Его же крест, который гнул и горбатил спину, заключался совсем в другом – в тяжелой, почти безнадежной ответственности за жизнь людей. Свое, личное забывалось, уходило на второй план, пока в один момент не выплеснулось жуткой дозой адреналина, холодным потом, пробившим лоб и виски.

На подходе к кишлакам Паршар и Кар батальон спустился в долину Панджера. От воды веяло свежестью и прохладой, запахи молодой травы щекотали ноздри, тропа металась между камней под нависшей влажной скалой, вот она сделала петлю и стала забираться вверх на каменистый карниз там, где базальтовый утес своим основанием погружался в бурные потоки и водовороты. Рота Аликберова медленно, осторожно переставляя ноги, забиралась на этот узкий карниз. Шли, прижимаясь грудью к стене, раскинув руки и ощупывая ими каждый выступ, в тридцати метрах внизу среди огромных валунов бесновался Панджер, подсказывая, что туда лучше не смотреть. Следом шла группа управления батальона. Савельев, Мамаев, Усачев… Автомат со складывающимся прикладом висел у комбата на шее, он придерживал его правой рукой, чтобы тот не бился стволом о стену. В самом узком месте, где ширина карниза не превышала полуметра, он двумя руками уперся в скалу и высматривал место, куда ставить ногу. На широком шаге через трещину его качнуло, автомат предательски воткнулся дульным срезом в стену, а тыльной частью легонько ударил Усачева в грудь, став распоркой, толкающей его в пропасть. Руки перестали касаться скалы, командирский ранец потянул плечи назад, Усачев потерял равновесие и, бросив взгляд вниз, выгнулся на самом краешке карниза. Это конец! Ни страха, ничего, только одна оголенная, как молния, мысль. Но в этот момент автомат ласковой кошкой улегся на груди, а амплитуда колебаний толкнула тело вперед. Припав всей грудью к холодной стене, Усачев почувствовал, как его начало колотить и трясти. Поздний страх иглой впился в душу, ему вдруг стало нестерпимо жарко. Господи! Прости меня, неверующего. Кто-то молится за меня… От сердца отлегло, глаза, уши, ноздри, кончики пальцев словно обрели новое свойство, с каким-то остервенением они начали ощущать благоухание окружающей природы. После безрадостных серо-коричневых гор здесь каждая травинка источала озоново-мятный запах, лучи солнца наполняли искрами шуршащие перекаты воды, впервые за все эти дни он почувствовал облегчение, и, кажется, по его губам пробежала улыбка.

– Иван Васильевич, с вами все в порядке? – Это Савельев, возможно, он видел, что произошло несколько минут назад.

– В порядке, в порядке, не переживай. Ты лучше посмотри, как здесь красиво. А? Туристом бы сюда, с палаткой на пару дней. С удочкой посидеть.

– Я как-то не подумал.

– Ладно-ладно. Я знаю, ты никогда не расслабляешься. Сколько до Паршара?

– Два километра. Рота Мамонтова поднимется на хребет, прикроет нас сверху, Аликберов начнет прочесывание. Потом, по окончании работы, он тоже поднимется.

Несколько таких небольших кишлаков уже осталось позади. И везде все одно и то же: они были в спешке брошены жителями. Их гнали отсюда люди Ахмад Шаха, не разрешив вывезти ни вещи, ни продукты, а много ли унесешь на руках или на одном навьюченном осле? Расчет «духи» сделали правильно. Они пугали людей зверствами шурави, лишали их своей маленькой родины и делали из них воинов ислама, а через сутки западная пропаганда могла на полном основании говорить о советской оккупации, толпах беженцев, спасающихся от ужаса войны. Был и другой расчет, исключительно военный – брошенные кишлаки минировались.

Первый же солдат четвертой роты, попытавшийся войти в дом, подорвался на мине возле самого порога. Через несколько минут второй подрыв уже на тропе и почти сразу – третий. При эвакуации раненых кто-то снова наступает на мину… День оказался страшным. Усачев вызвал «вертушки» и попросил командира дивизии об изменении маршрута, на что получил категоричный отказ. С очерствевшим лицом, на котором вдруг резко проступили морщины, он оглядывал свое потрепанное, пропыленное хозяйство. К раненым не подходил, ему было нечего сказать им ни в утешение, ни в свое оправдание. А те, как безумные, таращили глаза на свои обрубленные ноги и выли, скулили от жуткой тоски и обреченности, и нудно просили принести им обрубки, словно их можно было возвратить на место. Усачев отвернулся, подозвал санинструктора.

– Все нормально.

– Что нормально? – рыкнул комбат и вдруг осекся: при чем здесь этот боец? Он и доложить-то не знает как, а кто знает?

– Всем вколол по шприцу промедола, раны забинтованы, у одного выше колена нога оторвана, у других – ниже. Жить будут. Я больше ничего для них не смогу сделать, теперь – только хирурги. – Он тискал руками санитарную сумку, не знал, куда деть руки, а к концу фразы иссяк, как опорожненный кувшин.

– Раньше кровь видел?

– Нет.

– Как же вас готовили? – Тот в ответ только пожал плечами. – Соберись, теперь это и есть твоя работа.

Невдалеке, в тени дувала, не переставая, выл маленький сержантик.

– Иди, успокой его, приведи в чувство, а то он всю роту в тоску вгонит, – и уже направляясь к площадке для вертолета, – он скоро будет дома, а что случится с нами, еще не известно, вот это и скажи ему.

Площадка должна быть более-менее ровным и просторным местом, видимым сверху при подлете и удобным для посадки. Это пространство между домами на самой окраине кишлака как раз подходило для такой цели, вращающиеся лопасти не достанут до ближайших деревьев. Группа саперов из инженерной роты заканчивала работу по ее проверке. Комбат окликнул сержанта, старшего группы.

– Пока чисто, товарищ подполковник. Скоро уже управимся.

– «Вертушки» в воздухе, будут с минуты на минуту.

– Быстрее нельзя.

– Да, знаю я, – бросил он в сердцах, – в том-то и дело. Работайте, не торопитесь. Будут висеть над нами, сколько потребуется.

Совсем рядом, с той стороны, где два других сапера методично прокалывали щупами грунт, неотвратимо и уже буднично с черным тротиловым облачком и земляной крошкой ухнул очередной взрыв. Он увидел обращенные к нему, мгновенно ставшие мертвенно-белыми в черной тротиловой крошке лица, – схватившись руками за голову, за изрубленное осколками лицо, у воронки беззвучно катался сапер. Второй больше от испуга, чем от взрывной волны, упал на землю и теперь неуклюже пытался подняться.

– Вы что делаете? – Комбат схватил за грудки сержанта. – Вы что делаете?

– Он на взрыватель, он на взрыватель нажал. Щупом – на взрыватель.

– Вы что делаете? – Оставив сержанта, Усачев быстрым шагом, почти бегом, бросился к раненому.

– Нельзя! Назад!

– Что? – Он оглянулся на крик.

– Я сам. Там могут быть еще мины. – Быстро и аккуратно работая щупом, сержант приблизился к солдату. – Чисто.

Его напарник ощупывал место вокруг раненого.

– Есть. Еще одна. Вот она, стерва, торчит.

Усачев почувствовал, как у него опустились плечи, и на мгновенье потемнело в глазах. Что-то происходит. Она, смерть, словно хочет его догнать, и кто-то ей мешает. Второй раз за сегодняшний день.

– Тащите парня. А потом подорвете ее накладным зарядом. Санинструктор! – Тот уже стоял рядом, и руки его на удивление не тряслись. – Делай, чему учили.

Когда Ремизов узнал, что его взвод в батальоне пойдет первым, в кишках что-то похолодело. Четыре оторванные ноги, да еще этот сапер без лица… Его словно медленно опустили в прорубь, а потом забыли достать. Рассудок угас, и какой-то животный страх проник в самую глубь его естества. Не может быть! Не может! Ну не может!.. Странно, но от этого «не может» вдруг стало теплее, ведь если не может, значит, и не будет. Солдаты, знали, что им уготовано, и стояли за спиной взводного, понурив головы. Он поискал взглядом их глаза и вдруг подумал: это ж какая тяжелая работа – выполнять чужие приказы и не иметь возможности ничего изменить.