Игра ангела - Сафон Карлос Руис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мне нельзя пока умирать, доктор. Еще рано. Мне нужно многое сделать. А потом у меня будет вся жизнь, чтобы умереть.
15
В тот же вечер я поднялся в кабинет в башне и уселся за пишущую машинку, хотя и знал, что опустошен полностью. Окна были распахнуты настежь, но Барселона больше не хотела поверять мне тайны, и я не мог написать ни страницы. Что бы я ни сочинял, все мне казалось пустым и банальным. Достаточно было один раз перечитать текст, чтобы понять, что он не стоил потраченных на него чернил. Я больше не слышал музыки слов, которой исполнены лучшие образцы прозы. Постепенно, подобно медленно действующей сладостной отраве, речи Андреаса Корелли начали овладевать моим сознанием.
Мне требовалось написать не меньше сотни страниц, чтобы закончить энный выпуск романа-серии в стиле приключений Рокамболя, не дававшей опустеть карманам Барридо и Эскобильяса. Но именно в тот момент я понял, что не намерен его заканчивать. Игнатиус Б. Самсон остался лежать на рельсах под трамваем, выдохшийся и обескровленный, иссушив душу до дна, выплескивая ее на страницы, которым не стоило появляться на свет. Однако перед уходом он завещал мне выполнить свою последнюю волю: тихо похоронить его без лишних церемоний и, набравшись мужества, впервые в жизни заговорить своим голосом. В наследство он передал мне свою обширную коллекцию грез и призраков и просил отпустить его с миром, ибо он родился, чтобы кануть в Лету.
Я собрал рукопись последнего романа и предал ее огню, ощущая, как легче становится на душе с каждой страницей, сгоравшей в ярком пламени. Влажный теплый ветер гулял в ту ночь по крышам. Ворвавшись в открытые окна, он унес пепел Игнатиуса Б. Самсона и развеял по улицам старого города, где его дух будет обитать вечно, даже когда написанные им строки забудутся навсегда и само имя сотрется из памяти самых преданных читателей.
На другой день я пришел в контору Барридо и Эскобильяса. В приемной сидела новая девушка (почти девочка), и она меня не узнала.
– Ваше имя?
– Гюго, Виктор.
Девушка улыбнулась и поспешила предупредить Эрминию, связавшись с ней через коммутатор:
– Донья Эрминия, дон Виктор Гюго к сеньору Барридо.
Я видел, как она закивала и разъединилась.
– Она сказала, что немедленно выйдет.
– Ты давно здесь работаешь? – спросил я.
– Неделю, – с готовностью ответила девушка.
Если я не ошибся, это была восьмая по счету барышня из сменившихся в приемной Барридо и Эскобильяса за год. Служащие издательства, подчинявшиеся непосредственно ушлой Эрминии, задерживались ненадолго. Отрава, обнаружив, что у новых сотрудниц найдется побольше пядей во лбу, и опасаясь, что ее могут оттеснить в тень (а происходило это в девяти случаях из десяти), обвиняла секретарш в воровстве, мелких недостачах или чудовищных проступках. Она объявляла крестовый поход и не успокаивалась до тех пор, пока Эскобильяс не выбрасывал девушек на улицу. Напоследок она угрожала уволенной работнице подослать наемных убийц, если та осмелится открыть рот.
– Как приятно видеть тебя, Давид, – сказала Отрава. – А ты похорошел. Прекрасно выглядишь.
– Это потому, что меня переехал трамвай. Барридо на месте?
– Что за вопрос? Для тебя он всегда на месте. Он очень обрадуется, когда я скажу, что ты заглянул к нам.
– Ты даже не представляешь как.
Отрава проводила меня в кабинет Барридо, обставленный как палата опереточного канцлера, поражая изобилием ковров, бюстов императоров, чучел животных и книг в кожаных переплетах, закупленных оптом, из чего я заключил, что в обложки, должно быть, вставлены чистые листы. Барридо одарил меня самой масленой из своих улыбок и пожал руку.
– Нам уже не терпится получить новый выпуск. Имейте в виду, что мы переиздаем два последних и у нас их отрывают с руками. Пять тысяч экземпляров дополнительно. Что вы об этом думаете?
Я подумал, что речь идет скорее всего о пятидесяти тысячах, не меньше, но только кивнул без особого воодушевления. Барридо и Эскобильяс виртуозно овладели трюком, известным в гильдии барселонских издателей как двойной тираж. С каждого издания печатался официальный и заявленный тираж в несколько тысяч экземпляров, с которых выплачивалась смехотворная доля прибыли автору. Затем, если книга имела успех, делали полноценный и подпольный тираж в десятки тысяч экземпляров, нигде не задекларированный, с которого автору не перепадало ни песеты. Дополнительный тираж мог отличаться от первого, поскольку Барридо организовал тайную типографию на старом колбасном заводе в Санта-Перпетуа-де-Могода. Когда такую книгу открывали, она издавала характерный запах хорошо прокопченных чорисо[21].
– Боюсь, у меня плохие новости.
Барридо и Отрава переглянулись, причем сияние их улыбок нисколько не потускнело. На сцене возник Эскобильяс, материализовавшись в дверях. Он окинул меня взглядом с таким холодным и хмурым видом, как будто на глазок снимал мерку для гроба.
– Смотри, кто к нам пожаловал. Какой приятный сюрприз, верно? – спросил Барридо компаньона. Тот ограничился сухим кивком.
– И что это за плохие новости? – спросил Эскобильяс.
– Вы немного задерживаетесь, Мартин? – дружелюбно подсказал Барридо. – Не сомневаюсь, что мы можем уладить…
– Нет. Никакой задержки. Книги попросту не будет.
Эскобильяс подался вперед и вскинул брови. Барридо издал короткий смешок.
– Почему же книги не будет? – пожелал прояснить вопрос Эскобильяс.
– Потому что вчера я сжег ее и не сохранилось ни страницы рукописи.
В комнате установилось плотное молчание. Барридо сделал примирительный жест и указал на изделие, называвшееся креслом для посетителей, – мрачноватый глубокий трон, куда загоняли авторов и поставщиков, чтобы они оказывались на уровне глаз Барридо.
– Сядьте, Мартин, и расскажите по порядку. Вас что-то беспокоит, это заметно. Ничего не скрывайте от нас, мы ведь близкие люди.
Отрава и Эскобильяс убежденно закивали, выражая степень своего одобрения взглядом, исполненным восторженной преданности. Я предпочел не садиться. Остальные тоже стояли и смотрели на меня с таким выражением, словно я был соляной статуей, которая вот-вот должна заговорить. У Барридо, наверное, сводило челюсти от лучезарной улыбки, не сходившей с лица.
– Ну?
– Игнатиус Б. Самсон покончил с собой. Он оставил неизданный рассказ на двадцать страниц, где он умирает в обнимку с Хлое Перманиер после того, как оба приняли яд.
– Автор погибает в одном из собственных романов? – в смятении переспросила Эрминия.
– В своем прощании в стиле avant-garde с миром сериальной литературы. Он не сомневался, что подобного рода пассаж вам придется по душе.
– Но неужели же нет никакого противоядия или?.. – взмолилась Отрава.
– Мартин, нет нужды напоминать, что именно вы, а не гипотетически покойный Игнатиус, подписали контракт… – обронил Эскобильяс.
Барридо вскинул руку, призывая компаньона замолчать.
– Мне кажется, я понимаю, что происходит, Мартин. Вы вымотаны. В течение многих лет вы не знали ни отдыха, ни покоя, и это обстоятельство наша фирма высоко ценит и приветствует. Конечно, вам нужна передышка. Я понимаю. Мы все понимаем, правда?
Барридо бросил взгляд на Эскобильяса и Отраву, и те снова закивали с соответствующим случаю выражением лица.
– Вы художник, вам хочется создавать произведения искусства, делать высокую литературу, нечто, что идет от сердца и благодаря чему ваше имя будет выведено золотыми буквами на скрижалях всемирной истории.
– В ваших устах это звучит почти смешно, – заметил я.
– Потому что так оно и есть, – вставил Эскобильяс.
– Нет, совсем нет, – перебил Барридо. – Это по-человечески объяснимо. А мы гуманны. Я, мой компаньон и Эрминия. Она же, будучи женщиной и существом редкой чувствительности, самая гуманная из нас всех. Правда, Эрминия?
– Гуманнейшая, – подтвердила Отрава.