Кто там стучится в дверь? - Александр Кикнадзе

Я должен научится писать без ручки, чернил и бумаги, хранить все это в памяти и при необходимости уметь читать «написанное». Я хочу, чтобы моя работа, моя профессия, мои задания, которые я буду получать в будущем, чтобы все это служило не разъединению, не вражде, не войне с Германией, чтобы я смог сделать то немногое, что мне будет дано, для сближения с этой прекрасной страной и ее народом. Верю, что фашизм — как кошмарный сон, когда опутаны ноги, руки, мысли, и что этот сон пройдет... Скоро ли? При жизни ли моей?

Сон — это одно мгновение, которое кажется растянутым на много часов (так говорит Назим Керимович, ему надо верить, но я не знаю, как и кому удалось проверить это утверждение). А ведь и жизнь человеческая — это тоже нечто мгновенное. Сколько имею в своем распоряжении лет, пока не одряхлеет мой ум и не состарится тело? Лет тридцать, от силы сорок. У людей моей будущей профессии срок не слишком долог: живут под напряжением. К нему привыкаешь, его не чувствуешь, а потом, рано или поздно, приходит пора платить по счету. Это если не происходит каких-либо других обстоятельств, сокращающих вышеназванный срок.

Тридцать или сорок лет. Но ведь это и чертовски много, если у человека есть цель и если он полон желаний достичь ее.

Аккуратно выписываю цифры.

Пришел черед тройки. Наверху спиралька и далее обычная полуокружность; главное — научиться выписывать спиральку и не забывать, что нижняя часть цифры должна быть больше верхней. Сегодня я напишу триста тридцать три тройки. Мое домашнее задание — написать «квантум сатис», сколько сочтется необходимым. Я мог бы вполне написать сотню, полторы. Но я теперь удивительно прилежный ученик. Мне иногда кажется, что это не я, а кто-то другой такой прилежненький ученик, готовый ежедневно перевыполнять свои задания и рапортовать о том самому себе.

Самому себе... Не исключено, что я окажусь в условиях, когда на какой-то срок это будет единственно допустимая форма рапорта.

Я отвлекаюсь от тройки, которая, сказать честно, порядком мне надоела, чтобы представить себе, как я должен буду вести себя  т а м, в какой-либо компании или на собрании (ведь и у них бывают собрания, правда, наверно, не такие частые). Насколько буду естествен? Насколько приучен, насколько способен вести спор? Тут важны не просто слова. Важна интонация. Важно выражение. И от того, как поведут себя руки, тоже кое-что зависит. Ловлю себя на том, что не умею улыбаться, нет у меня этой «располагающей улыбки».

Нам рассказывают, как они ведут банковские дела, как пользоваться чековой книжкой. Предупредили — никогда никому не предлагать, даже самому близкому другу, денег в долг, пока тебя не попросят. Как вести себя в банке, в конторе, в ресторане.

Под свежим впечатлением об услышанном я пригласил новую знакомую Веронику Струнцову провести вечер в ресторане Нагорного парка культуры и отдыха. Почему-то никогда так не ждал увольнительной, как в эти три дня.

Мы сели за столик, официантка довольно быстро оценила нас наметанным взглядом и, когда мы заказали скромный ужин — два беф-строганова, сыр, мороженое и лимонад, спросила удивленно и осуждающе:

— А пить ничего не будем?

— Почему не будем? Даже с большим удовольствием, — сказала Вероника, взяла в руки меню и сделала вид, что выбирает.

Толстогубая официантка расплылась в улыбке:

— А то есть такие, которые приходят время провести в ресторане.

— А мы и пришли провести время, — не совсем кстати произнес я.

Я был в штатском. Официантка посмотрела на меня так, что я понял: она с первого взгляда отнесла меня к тому порочному кругу молодых людей, которые привыкли экономить на любимых. Ведут в ресторан, заказывают одно блюдо и бутылку минеральной, а потом говорят близким: «Мы вчера ходили с такой-то в ресторан, славно провели время».

Официантка стояла ко мне боком, я видел ее засаленный передник, и мне почему-то захотелось уйти. Вовсе не потому, что сейчас Вероника могла заказать нечто такое, на что у меня не хватит денег, просто чувствовал, что у меня начинает портиться настроение, и, если бы я не учился воспитывать в себе выдержку, приветливость и прочая и прочая, я бы просто сказал Веронике: «Давай-ка поищем что-нибудь другое». Официантка превратилась в ожидание.

Вероника неторопливо скользила глазами по строчкам; официантка решила помочь ей:

— Есть шампанское, коньяк, портвейн...

— Принесите нам, пожалуйста...

Официантка поднесла карандашик к блокноту и замерла.

— Еще одну бутылку лимонада, пожалуйста, только похолоднее.

— Пошли бы в столовку лучше. Чего зря место в ресторане занимать? У меня план, да и время такое, скоро начнет клиент подходить.

Вероника приветливо улыбнулась и сказала, как лучшей подруге:

— Зачем же, милая, нам уходить? Нам и здесь хорошо.

Я заставил себя улыбнуться. Постарался изобразить приветливую улыбку. Я возвышался в своих глазах. Понимал, что способен владеть собой и что искусство самообладания постигаю не зря.

Вспомнил приличествующее случаю высказывание моего любимого Вальтера Скотта:

«Созерцание великой картины жизни показывает, что самоотречение и пожертвование своими страстями редко бывают вознаграждены и что внутреннее сознание исполненных обязанностей дает человеку подлинную награду — душевный покой, который никто не может ни дать, ни отнять».

Сейчас я действительно испытывал блаженное состояние душевного покоя, ибо понимал, что «пожертвовал своими страстями» и не сказал официантке тех слов, которых она заслуживала.

Мы долго гуляли с Вероникой. Смотрели на город, казавшийся мне самым красивым в мире. Я рассказывал Веронике о Кандалинцеве. И об отце рассказывал тоже. В первый раз рассказывал об отце.

Рустамбеков спросил, какие качества кажутся нам противопоказанными для разведчика.

Канделаки ответил, не дав себе труда подумать: «Жадность». В его представлении жадность — это и скупость, и расчетливость, и способность так растянуть деньги, избегая вечеринок, чтобы их хватило до конца месяца. Если что-нибудь получает из дому, сразу выкладывает на стол. Он не создан для службы за кордоном: слишком живучи в нем дедовские нравы и обычаи, чтобы можно было посылать его в страну, где обитают люди расчетливые, привыкшие соразмерять желания и возможности; не трудно представить, какими глазами будут смотреть там на этого транжиру. С Канделаки на эту тему завели товарищеский разговор, а он ответил: «Что вы думаете, я и там буду эти хурджины получать? Или что у меня будет миллион на счету? Нет, там я буду другим человеком, имейте совесть, дайте, пока можно, побыть самим собой». Иногда трудно понять, серьезно он говорит или нет.