Наши знакомые - Юрий Герман

Медленно поворачиваясь перед Раей Зверевой, Антонина улыбалась и глядела вниз на носки своих туфель с скромным и как бы притушенным выражением лица, которое бывает только у совсем молодых, но уже почувствовавших свою красоту девушек.

Густые ее ресницы были опущены, но черные зрачки все же блестели и искрились порою таким весельем, что Рая Зверева даже рассердилась:

— Побудь ты серьезной, — сказала она, — ведь так ничего не разберешь…

— А что разбирать? — гордо вскинув голову, спросила Антонина, — сама же говоришь — замечательно… Воротничок не криво пришит?

— Нет. Надела бы ты костяную брошку, — посоветовала Рая, — очень бы пошло сюда…

— Не надену, — сказала Антонина и еще повернулась перед Зверевой, — зачем мне костяная брошка? — с презрением добавила она. — Костяная брошка желтая, старая, из мертвой кости сделана. Хочешь, я тебе ее подарю?

— Подари…

— И подарю, — вытянув губы, как бы для поцелуя, и блестя глазами, сказала Антонина, — и подарю костяную брошку…

Она все поворачивалась и поворачивалась перед Раей Зверевой и все говорила о костяной брошке, о воротничке, о туфлях… Щеки ее разрумянились, и вся она излучала такое сияние молодости, силы, легкости, такую благостную и подлинную красоту, такую юную и напряженную жизнь, что Рая сама не заметила, как вдруг залюбовалась ею, заслушалась ее тихого голоса, загляделась на ее темные крутые брови, на ее ресницы, на ее красные губы…

— Ну, Старосельская, — наконец сказала Зверева, — ты совсем как взрослая…

— Это еще не все… Вот я палантин надену.

— Какой палантин?

— Заячий…

— Ну, надень…

Антонина надела и опять повернулась перед Раей.

— Красиво, — сказала Зверева, — и, знаешь, совсем незаметно, что заяц. Можно бог знает на что подумать, но только не на зайца. Просто даже и в голову никому не придет… Дай-ка я примерю…

Раино синее платье все-таки растянулось на столешнице, Антонина заштопала дырку на локте и кое-где подгладила…

— Теперь одевайся, — сказала она, — уже времени осталось совсем немного.

Незадолго до ухода из дому Антонина потушила электричество и завесила окно шторой. Вдвоем они сидели на кровати и разговаривали тихими голосами, как всегда разговаривают в темноте, даже днем.

— Этому все-таки должно быть научное объяснение, — говорила Рая, — вот когда мы будем свет изучать, тогда я просто встану и спрошу у Петра Алексеевича, как будто бы читала в книге: «Петр Алексеевич, я вчера прочла, что если сидеть в темноте, то блестят потом зрачки. Это правда или нет? Если правда, то скажите, пожалуйста, почему так происходит?»

Они помолчали.

— Сколько времени прошло, — спросила Рая, — пять минут прошло? Я в темноте никак не могу ориентироваться, — добавила она и с видимым удовольствием повторила: — Ориентацию совершенно теряю в темноте.

Антонина промолчала.

— Послушай, — вдруг почти шепотом, испуганно и быстро спросила она, — послушай, Зверева, а если он нас в ресторан позовет?

— Откажемся, — хладнокровно сказала Рая.

— А разве тебе не хочется пойти в ресторан? — спросила Антонина. — Мороженое…

— Хочется, — так же медленно ответила Рая, — только не в мороженом дело, а просто интересно, как там все устроено. Оригинально, наверно, а?

— Наверно.

Они опять помолчали.

— Да, — робко заговорила Антонина, — но ведь мы можем, если он пригласит, в ресторан пойти, но никаких там этих шато-икем не пить.

— Чего?

— Это я в книге читала: «Они пили холодное шато-икем». Наливка такая, что ли…

— Ладно, там видно будет, — сказала Зверева. — Я с ним познакомлюсь, и решим. Во-первых, какое он на меня произведет впечатление, а во-вторых, может быть, он никуда нас и не пригласит…

Антонина зажгла электричество, а через несколько минут они вышли из дому.

Трамвай был набит до того, что несколько кварталов Антонина ехала, повиснув на подножке и уцепившись обеими руками за холодный медный ствол поручня. Рая Зверева кричала сверху с площадки какие-то слова и порой пыталась втащить Антонину к себе, но Антонина говорила, что ей хорошо и что на разъезде из трамвая многие выйдут, тогда появится место… Какой-то мужчина тоже висел с нею на подножке и все время бранился, — Антонина никак не могла понять почему…

На разъезде дул такой ветер, что Антонине показалось, будто у нее уже отмерзли щеки.

Испугавшись, она головой растолкала народ на площадке и принялась пробираться к Рае, которую уже оттеснили в середину нагона.

— Сюда! — крикнула Рая и помахала в воздухе варежкой. — Ты видишь меня, Старосельская? Вот я, варежкой размахиваю.

— Вижу!

Налегая плечом и расталкивая людей локтями, Антонина пробиралась вперед до тех пор, пока чей-то сиплый и злой голос не крикнул ей, что она дура…

— Вы чего ругаетесь?

Но ругался уже не только сиплый, а и еще какие-то две дамы и больших шляпах.

— Безобразие…

— С ума сошла! — кричала вторая дама. — С ума сошла!..

— Безобразие! — визжала первая. — Безобразие! Кондуктор, куда вы смотрите!

Внезапно оробев, Антонина хотела уже извиниться, сама не зная за что, но на нее напустилась высокая худая женщина и не дала ей сказать ни слова…

— Вылезай из вагона! — кричала высокая, широко открывая большой узгогубый рот. — Граждане, выведите ее… Да выведите же ее, кондуктор…

— А в чем там дело? — кричала через весь трамвай кондукторша. — Я ж не знаю, в чем дело!

— Безобразие!

— Я вся измазана…

— Да она всех перепачкала…

— Всех, всех, — загудели в вагоне, — всех…

— Да кто она?

— Вот с помпоном!

— Пусть вылезет…

— Старосельская, они тебя живьем сожрут, — откуда-то снизу крикнула Зверева, — продирайся к выходу…

Все еще ничего не понимая, Антонина двинулась к передней площадке вагона, но те люди, которые были спереди, принялись кричать, чтобы она сняла мех, и тотчас же ей стало ясно, из-за чего разгорелся скандал.

«Господи, — в ужасе подумала она, — зайцы лезут… Как же это я не заметила?»

Все те люди, мимо которых она проходила, были перепачканы белой заячьей шерстью до того, что можно было думать, будто на их томные шубы кто-то нарочно пришил белые заплаты.

Сорвав прочь с шеи злосчастный палантин и низко опустив голову, Антонина продиралась вперед до тех пор, пока перед ней не блеснула медная ручка двери на площадку…

Вслед ей неслись брань, смех, шутки…

— Да постой, Старосельская, постой, — кричала очутившаяся сзади Зверева, — постой, слышишь… На ходу не прыгай, дура!

Но Антонина была уже на площадке.

Она видела, как Рая откатила дверь, и, не обращая внимания на ругань вожатого, крикнула внутрь вагона:

— А вы все дрянь!

Потом Антонина прыгнула и долго бежала по мостовой, чтоб не упасть.

Антонина видела, как на повороте из вагона метнулось что-то черное и побежало к тротуару. Это выпрыгнула Рая.

— А ты не горюй, — погодя советовала Зверева, — чего тебе горевать? Они все мерзавцы, они там разных соболей надевают. Не горюй, слышишь, Старосельская. Ну вот. Подумаешь, горе… Тебе что, зайцев жалко?

— Нет.

— Обидно?

— Ну да, обидно.

— А ты плюнь, не обижайся. Это все нэпманы. Небось наши бы ехали, так ничего такого бы не было. Вырядились, черти! Ну, брось, Старосельская, не реви. Слышишь? Здоровая, а ревешь… Ну, перестань, Тоня…

— Да я же ничего, — всхлипывая, говорила Антонина, — ну, просто так… Сейчас пройдет… И почему, когда шила, они ничего, а сейчас вдруг полезли, скажи, Рая? Почему?

— Может, от мороза?

— Ну, действительно, от мороза, — сквозь слезы усмехнулась Антонина.

Под фонарем они обе долго чистились снегом… Зверева набирала снег на варежку, натирала снегом Антонинино пальто, а потом чистила варежкой, как щеткой…

— Пожалуй, без палантина и лучше, — утешала Рая, — ей-богу, лучше… А что пальто потерлось, так это совсем и незаметно, Старосельская, честное слово… Это только тебе заметно, потому что ты знаешь… Ну, теперь меня почисть…

На углу у трамвайной остановки Антонина купила газету и завернула в нее заячий палантин.

11. Преступление и наказание

Был понедельник, обычный день отдыха артистов. Давали «Преступление и наказание» — случайный внеплановый спектакль, поставленный специально для него, лучшего Порфирия во всей стране, а может быть, и во всем мире.

Остальные актеры играли так плохо, что их никто и не замечал. Впрочем, они могли играть и хорошо — все равно их бы не заметили.

Не очень плох был, пожалуй, только Раскольников. Он не слишком кричал, не слишком шипел и не слишком подолгу молчал, выдерживая паузы.