Том 6. Третий лишний - Виктор Конецкий

Надел две фуфайки, двое кальсон под ватные штаны и водолазный свитер — все одно замерз.

За бортом сразу встретили нас суслики-пингвинчики. Они вылезли на льдину и грелись на солнышке.

Произвели с «Зубовым» ченч: они нам двадцать килограммов колбасы, мы им черный хлеб и кислую капусту.

Смерть прошла в сантиметре от Вити Мышкеева в виде четырехсоткилограммового ящика с какой-то аппаратурой, когда боцман майнал ящик в вельбот. Сетку сильно раскачало, оттяжка лопнула, ящик просквозил впритык к старпомовскому затылку. И это хорошо, что к затылку. Если бы Витя видел происходящее, то поседел бы в свои тридцать лет. Или — это уж во всяком случае — перестал напевать свою дурацкую песенку:

Мы с Тамарой ходим парой:Проходимки мы с Тамарой.

Под Тамарой подразумевается второй помощник. Только старпом и второй допускаются в Антарктиде к сомнительному удовольствию командовать вельботами при перевозке людей и грузов…

Потом сетка шлепнулась в корму вельбота. Сесть к румпелю по-человечески Вите не удалось — некуда ноги спустить. Он вышел из положения оригинальным образом: сел на ящик спиной к движению и рулил ногами, а я орал: «Право!», «Лево!».

Переносная рация не работала на передачу. Я засунул микрофон под опущенное ухо шапки. И к концу мероприятия сильно оглох на одну барабанную перепонку.

Однако и красота вокруг была неповторимая. И айсберги, и пингвинчики в ракурсе с воды, из вельбота, производят особое впечатление.

А последний рейс мы делали уже после захода солнца при полной луне. Айсберги стали черными, вода густо-голубая — можете такое представить? И еще огни судов — такие же желтые, как и огромная луна.

С ноля на Молодежной опять сток. Сорок человек наших пассажиров на «Зубове» закуковали в ожидании улучшения погоды. Теперь все заботы о них на капитане Андржеевском, а Юра таким оборотом доволен явно.

Вероятно, все дело в предстоящих круизах. И в числе 20. Юра твердо решил выйти из Антарктиды к двадцатому марта и загнал таким решением сам себя в угол. Число имеет не символический, но вполне рациональный смысл. Если мы уходим домой двадцатого, то успеваем к плановому сроку начала ремонта в Ленинграде.

Кончается топливо. Танкер «БАМ» все еще в западном полушарии. Где-то там вляпался при швартовке и теперь имеет в борту камень. Так с вдавленным в борт камнем и плавает. Раньше двадцатого он в Молодежную не приплетется.

Антарктическое начальство предлагает Юре самое ненавистное: принимать топливо с береговой емкости. Береговое топливо идет по гибкому шлангу за тысячу двести метров самотеком под уклоном в десять-пятнадцать градусов. Напор маленький, так как уровень топлива в емкости уже очень низкий. Береговые специалисты спросили Ямкина о возможности подключить судовые насосы, Юра сказал, что использовать таковые невозможно, так как имеется на борту только переносная водяная аварийная помпа. (Врет или нет — неясно.)

Тогда нам предложили залезть в бухточку поближе к топливным емкостям. Там надо врубать нос судна в снежник и работать машинами все время приемки топлива, чтобы удерживаться на месте. Ямкин категорически отказался. И правильно, я считаю, в данном случае отказался.

Надеяться на «Маркова» безнадежно. Он застрял в десятибалльном льду залива Ленинградский, повторив ошибку «Капитана Кондратьева», который в прошлом году там тоже закупорился.

Я намеревался хотя бы через «Зубова» попасть на Молодежную, высадиться наконец на материк ногами.

Тяжелый разговор с Юрой. Он запретил. Я сказал, что здесь нахожусь ныне еще и как пишущий человек, и мне надо побывать на берегу обязательно, и потому надо точно знать: собирается он швартоваться к «Брянсклесу» или это все пустые разговоры?

Он на последний вопрос отвечать отказался и сказал, что я обязан был его предупредить заранее о намерении побывать на Молодежной. Я сорвался и сказал, что в следующий раз буду подавать рапорты в письменном виде за сутки или «в тот момент, когда вы уже валерьянку выпили».

Он сказал, что на торговом флоте я полупрофессионал. Выше дублера капитана мне не бывать. Но я сел и книгу написал, и гонорар получил, а ему чем на хлеб зарабатывать, если здесь во вторую аварию влипнет?

— Мне, так сказять, вкалывать надо. И — мальчики кровавые в глазах. Снятся мне и новорожденный, и девушка шестнадцатилетняя, и паром этот чертов, расплющенные автомобили, бензин потоком… Почему мы не заполыхали? А ты знаешь, что у меня в первом трюме было? И сейчас страшно вслух сказать. В Японии вручили сертификат на химикалии в первом номере — взрыв при соединении с морской водой. А воткнулись-то носом! Я же каждую секунду жду, что о воде в первом трюме доложат. И не решить никак: «Говорить?! Не говорить?! Говорить?! Не говорить?!» На пароме такая паника начнется — пятьсот пассажиров! Они и так ждут, когда бензин полыхнет или судно перевернется… Да, я не хочу плавать. Мне довольно. Я устал. Хочу в тихие Нидерланды. И там тянуть до пенсии. И я не могу больше рисковать.

Я сказал, что он вовсе потерял юмор.

— У вас плохая привычка. Вы говорите то, что думаете. И хвастаетесь этим. А человек, который способен брякнуть вслух все, что он истинно думает и чувствует, такой человек способен и любую глупость сделать. И потому для начала заткни ему глотку. Слышали такой афоризм?

— Есть, ясно, вас понял. А с «Зубова» воду будем брать?

— Нет. Он сам ее в Африке брал. Из дома уже шесть месяцев. Хуже, чем из Амазонки, у него теперь вода.

— Цветет?

— Виктория-регия, — пробормотал Ямкин, глядя на блинчатый лед за бортом, розовый, шевелящийся, светящийся.

Здесь меня осенило, что и Юра сейчас наговорил мне вполне достаточно того, чего говорить ему не следовало, но я промолчал об этом.

«Зубов» (КМ Андржеевский Олег Васильевич, седьмой раз в Антарктиде) за одни сутки закончил здесь свои дела: высадил наших людей, принял пятьдесят человек, выгрузил двадцать тонн груза в ящиках и нормально уплыл, помахав нам на прощание ручкой.

С Молодежной сообщили, что нынче в двенадцать тридцать будут запускать аэрометеорологическую ракету на стокилометровую высоту. Мы честно пялили глаза, ибо, по рассказам очевидцев, это эффектное зрелище, но, увы, ничего не увидели.

Вечером поговорил с Конышевым. У него обвалился кусок ледового причала между вторым и четвертым трюмом. Это он назвал «маленьким несчастьем… которое можно считать удачей, ибо теперь сможет поджаться к причалу потеснее».

Великий день — мы пришвартовались к «Брянсклесу» правым бортом. Юра проделал эту операцию великолепно — точно, неторопливо, решительно и красиво.

Да, никуда не денешься: когда КМ Ямкин что-то решил, то делает это на высшем пилотаже.

Какое приятное, родное ощущение, когда суда в чужом краю сходятся, сближаются, соприкасаются наконец боками и затихают.

Очень коров напоминает.

Только хвостами не размахивают.

И знакомые физиономии, сохраняющие по возможности невозмутимое выражение. Руки подняты в приветствии. Проходят, как теперь принято говорить у космонавтов, последние команды: «Первым подавать носовой шпринг!.. Чего тянете?! Подавай продольный!..»

Довольно долго сооружается переходной трап — сходня.

Но крылья мостиков разделяют всего метра три — разговаривать можно без напряжения.

Щелкает блицем наша штатная фотографша.

Холодрыга.

На ледовых берегах танковыми моторами урчат вездеходы.

С «Брянсклеса» полным ходом идет выгрузка тяжеловесов.

Даже смотреть со стороны на эту операцию страшновато.

В каюте Конышева сразу попадаю за стол.

Аркадий Сергеевич собственноручно делает коктейль из мартини и джина.

Пьем за неожиданные встречи.

(Мы, конечно, не знаем, что судно, на котором мы пьем, через год напорется в Арктике на льдину и булькнет, а мы с Конышевым встретимся через четыре месяца в Арктике, но борт к борту, наверное, уже не сойдемся никогда.)

Закусываем красной рыбой.

И он отправляется командовать выгрузкой аэродромной машины, а я ступаю на твердь Антарктиды, залезаю в стылую сталь вездехода и колыхаюсь на Молодежную.

Никаких особых чувств не испытываю.

Обычная полярная станция при полярном поселке.

Конечно, показывают на столб со стрелками — указателями расстояний в километрах до Москвы, Ленинграда и… Жмеринки — «N+1 км».

Спрыгиваю с вездехода у домика геофизиков. Ноги ослабли за время плавания и лежания на диване в каюте. Правая подворачивается, и я растягиваю щиколотку. Последнее время меня беспрерывно сопровождает какая-нибудь боль. За что, господи? Неужели я такой уж страшный грешник?

Геофизики угощают свежим — прямо с окна — помидорчиком. Растут помидорчики!

Огромная — метра два на полтора — фотография голенькой мисс на стене домика. Автографы покрывают ее ножки. Выбираю более-менее приличное место и пишу: «Счастье Хозяйке этого дома!»