Книга о русской дуэли - Александр Востриков

Патриотический подъем накануне войны и после ее начала живо, хотя и очень однобоко показан в романе M. H. Загоскина „Рославлев, или Русские в 1812 году“ (отделить патриотизм 1812 года от патриотизма автора 1831 года помогает пушкинский „Рославлев“). В самом начале романа некий русский „артиллерийский офицер“ (прообразом его был, по авторскому признанию, известный впоследствии партизан Александр Самойлович Фигнер) вызывает на дуэль какого-то француза, который необычайно вдохновенно воспевал победы своего императора и был заподозрен в том, что его вдохновение хорошо оплачено. Дуэль получилась уж очень карикатурной (видимо, водевильное настоящее директора московских театров Загоскина заслонило прошлое участника войны); и холодная, почти садистская жестокость „артиллерийского офицера“, и малодушие француза, и чувствительная любовь к Отечеству вмешавшегося в дело Рославлева кажутся утрированными. Интересно, что, акцентируя внимание на „патриотическом“ значении поединка, Загоскин поступается здравым смыслом и нормальными представлениями о чести: дуэль со шпионом, платным агентом — невозможна! Шпионов арестовывают или убивают на месте, а не вызывают на благородный поединок.

Загоскин немного по-обывательски изображает патриотический подъем, но не будем забывать, что обыватели во все времена — это самое искреннее большинство. Аналогичные эпизоды и настроения мы встречаем во многих мемуарах и письмах современников.

В течение всей войны, а особенно когда боевые действия вышли из пределов России, если в каком-либо городе в моменты перемирия встречались офицеры враждебных армий, неизбежно вспыхивали ссоры и вновь обнажалось оружие. После взятия Парижа и заключения мира ситуация еще более обострилась.

Николай Бестужев в романе „Русский в Париже 1814 года“ описывает, видимо, довольно типичную дуэль того времени. Русский гвардейский офицер Глинский в кофейне слышит, как некий француз ругает русских, „мальчиков“, которыми „напичкана“ русская гвардия, „не умеющих еще вести себя как должно с порядочными людьми“. Глинский, который был во фраке, а не в мундире, подходит к французу и, представляясь русским офицером, просит прекратить разговор в подобном тоне. Француз не обращает на эти слова никакого внимания, ведет себя вызывающе, отказывается назвать свое имя, и в конце концов Глинский, чтобы сделать дуэль неизбежной, вынужден оскорбить своего соперника. На поединке француз легко ранит Глинского и оказывается перед необходимостью выйти к барьеру и получить пулю с расстояния в десять шагов. Его трусость проявляется столь очевидно, что Глинский отказывается от выстрела.

Бестужев не акцентирует патриотический характер дуэли, для него гораздо важнее то, что герой, безнадежно влюбленный, „ищет смерти“, а его соперник просто трус и действительно негодяй. Дуэль расставляет всех на свои места, и каждый из соперников получает то, чего он заслуживает: один — презрение, другой — уважение как русских, так и французов. Однако первопричина дуэли все-таки в том, что „мы очутилися в Париже, а русский царь главой царей“.

Таких дуэлей было множество. „Французы в это время еще не привыкли к поединкам на пистолетах и предпочитали шпаги, но русские в бытность в Париже кончали все ссоры пулями и тем отучали многих сварливцев и охотников до дуэлей, заводивших сначала беспрестанные ссоры“ {11, с. 286}. И эти ссоры продолжались, пока русские были в Париже; впрочем, после недолгого возвращения Наполеона в 1815 году (так называемых „стадией“) французы, по словам А. Михайловского-Данилевского, стали „несравненно скромней“ {122, с. 249}.

С „международными“ дуэлями, конечно же, боролись. Александр I, например, „офицерам своей гвардии велел носить в Париже фраки“ {27, т. 2, с. 125}, — вероятно, для того, чтобы вид русских мундиров не ажитировал излишне французов. И если уж дуэль состоялась, важно, „чтоб император знал о ней прежде, нежели известие дойдет до него чрез парижскую полицию. Он не любит дуэлей, но если обстоятельства представлены ему верно, он смотрит на это сквозь пальцы; напротив того, бывали случаи, в которых оба противника наказывались за то только, что хотели утаить свое дело“ {11, с. 288}.

Впрочем, как уже говорилось, отношения офицеров враждующих стран представляли собой своеобразную рыцарскую „дружбу-вражду“: помимо поединков, они встречались за обеденным и за карточным столом, в театре и в салоне.

Практически всегда наполнялись политическим смыслом дуэли между русскими и поляками, даже если они возникали по пустячным поводам, — ссоры всегда вспыхивали за право первенствовать, чувствовать себя хозяином в Польше. Бретерская разгульная атмосфера среди приближенных цесаревича Константина в Варшаве сохранялась не только благодаря особенностям его характера или нравам его любимцев — так поддерживался воинственный дух в постоянно враждебном окружении.

Говоря о политических дуэлях, необходимо упомянуть и об „общественно-политических“ (назовем их так). Когда П. Я. Чаадаев опубликовал свое знаменитое первое „Философическое письмо“ (в 15-м номере „Телескопа“ за 1836 год), „студенты московского университета приходили к своему начальству с изъявлением желания оружием вступиться за оскорбленную Россию и преломить в честь ее копье <…>, граф Строганов, тогдашний попечитель, их успокаивал“ {69, с. 100}. Н. М. Языков, после того как написал свое знаменитое стихотворение „К не нашим“, получил картель, однако дуэль также не состоялась.

А вот еще похожий случай: „В это время[23] чиновник канцелярии гр. Каподистрия, близкий его сердцу по своему восточному происхождению, равно как и по религиозным и политическим убеждениям,[24] составил для императора Александра меморию о враждебном направлении всех университетов, упрекая их в безбожии и в духе противления всякой предержащей власти, установленной Богом. По приказанию нашего государя „Записка“ Стурдзы на французском языке напечатана была только для одних государей и членов Аахенского конгресса. Немногие ее экземпляры выкрадены были из типографии либералами и пущены в ход между студентами. Те из них, которые узнали настоящее имя автора, вызывали на дуэль Стурдзу, долго его преследовали и отыскивали по отелям на его возвратном пути в Россию <…>. Другие студенты прирейнских университетов наклепали составление этой „Записки“ на старика Коцебу“ {151, т. 2, с. 153}.

В чем-то сходна и общественная реакция на смерть Пушкина. Нам известны имена людей, желавших отмстить Дантесу: секундант Пушкина, его лицейский приятель К. К. Данзас; брат поэта Лев Сергеевич; Адам Мицкевич и оказавшийся в такой хорошей компании некто Баранов, „натура горячая и необузданная“, который „вызывался ехать в Петербург и драться с Дантесом, а если бы он отказался, отстегать его хлыстом“ {777, т. 1, с. 9}. Ни одно из этих намерений, как известно, не осуществилось. Да и не удивительно, ибо главным в данном случае, как и во всех подобных, был вызов, а не поединок.

Другой» сферой, в которой возникали ссоры, приводившие к дуэлям, была сфера служебная. Если политикой в России занимались немногие, то служили практически все. Служили по-разному: кто ради денег, кто ради чинов, кто «Царю и Отечеству», кто за компанию, не имея воображения и сил пойти поперек традиции, или, по выражению Д. Н. Свербеева, чтобы «выслужить себе хоть какой-нибудь чинишко, чтобы не подписываться недорослем» {757, т. 2, с. 232}. Различное отношение к службе — разная степень остроты восприятия того, что на службе происходит. Для одних служба была более или менее необходимой обузой или раздражающей деталью, для других она являлась действительно полем деятельности, и усомниться в их добросовестности значило задеть их честь.

Служебные столкновения, даже если они серьезно воспринимались их участниками, далеко не всегда могли привести к дуэли. Они предполагали, в первую очередь, официальный выход из ситуации — жалобу по команде и т. п. Чаще всего подобные столкновения происходили между людьми, стоящими на разных ступенях служебной лестницы, — между начальниками и подчиненными. Вызов на дуэль, оскорбление командира — это уже не дело чести, это бунт! Тут уже нельзя было рассчитывать на традиционные месяц крепости или разжалование с выслугой, тут грозила каторга не на словах, а на деле — так что должны были возникнуть особые причины, особая острота конфликта. Немного позднее мы подробнее остановимся на этой ситуации.

Но были и случаи столкновения равных, заканчивающиеся дуэлями.

Александр I запретил караулам проходить через Летний сад, чтобы не пугать имевшую привычку прогуливаться там императрицу Елизавету Алексеевну. Ротмистр кавалергардского полка H. H. Шеншин однажды пошел проверить, как выполняется этот запрет, и увидел штаб-ротмистра Авдулина, который вел караул по одной из аллей. Шеншин сделал ему замечание, тот возразил, офицеры наговорили друг другу грубостей. Дуэль произошла в самом начале мая 1811 года, и блюститель покоя императрицы был убит, а его соперник, по неизвестным нам причинам (наверное, сыграли роль какие-то связи или придворные интриги), не был наказан и продолжил службу {149, с. 110–111}. Подобных случаев было довольно много. В манеже и в походном строю, в ресторане и в офицерском собрании, за картами и за жженкой, в мундире и в халате — офицеры равно легко ссорились и хватались за оружие.