Друг детства - Евгения Перова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что – Лялька?! Я давно уже не Лялька, а Ольга Сергеевна! Чего ты хочешь от меня – секса раз в месяц? После родительских собраний, да?! А как я в глаза твоему сыну смотреть буду, ты подумал? Как ты сам ему в глаза будешь смотреть?!
Лялька выскочила из машины, но Сорокин догнал ее на дорожке, схватив за плечи. Они стояли под проливным дождем – оба мгновенно промокли, но не замечали этого и кричали друг на друга:
– Где ты раньше был со своей любовью?!
– А ты?! Хоть бы раз дала мне понять, что я тебе нужен!
– Ага, ты хотел, чтобы я бегала за тобой, как все эти Светки и Жанки!
– А ты гордая, да?!
– Да. Гордая.
И она повернулась, чтобы уйти, но Сашка удержал и, не давая ей вывернуться, поцеловал – один раз, другой… третий…
– Прости меня, прости! Я не знаю, что делать… Ты мне каждую ночь снишься… Ну почему, почему?! Почему ты тогда не оглянулась…
– А ты? Почему ты меня не догнал…
– Ты никогда не оглядывалась!
– А ты никогда меня не догонял…
– Ну как же! Один раз догнал!
– Когда это? Ах да… Это когда ты меня допрашивал, девушка я или нет?
– Да, примерчик неудачный… Ляль, что нам делать?!
– Давай… ты постараешься… взять себя в руки, а?
– Я предпочел бы взять в руки тебя…
– Да что ты? Ты никак шутить научился?
– Ты не поверишь, но я даже научился любить…
– Ну, говоришь ты об этом очень даже бойко!
– Лялька! Господи, как я соскучился по тебе! Просто безумно!
– Я тоже…
Они стояли, обнявшись, мокрые насквозь, и не знали, что делать с этой обрушившейся на них, подобно ливню, любовью.
– Давай мы попробуем… просто быть друзьями? Друзья детства, а что?
– Ты сама-то веришь в то, что говоришь?
– Саш, а что делать?! Я не вынесу! Я не могу. Я все время помню про Тимошу, про…
– Не надо. Молчи.
– Они-то не виноваты, что мы с тобой такие идиоты…
– Я виноват. Я один.
– Ну да, а я белая и пушистая…
– Ты самая лучшая, а я ноготочка твоего не достоин…
– Ну ла-адно, а то я сейчас заплачу…
– Не плачь.
– Саш, пожалуйста, иди! Уходи! Я сама с собой еле справляюсь, а еще ты. Пожалуйста, уезжай домой. Я прошу тебя! Не надо приезжать в школу, и ко мне не надо, ничего не надо! Ты же видишь, выхода нет. Пусть все будет как было, пожалуйста! Я прошу тебя, умоляю! Я уйду в другую школу, я так и хотела, меня в Москву звали, но из-за бабушки не вышло, а теперь… Нам не надо, нельзя видеться, не надо, не на…
А сама не могла оторваться от него, никак не могла! Стоило только Сашке ее обнять, как сознание отключалось напрочь и оставалось одно молодое, голодное и жадное тело, жаждущее любви.
– Все. Уходи.
– А жить как?
– Так и жить. Иди.
На следующий день Лялька свалилась в гриппе, толком не долечилась и в конце декабря опять заболела, теперь уже надолго. У Сашки тоже болели все: первой подхватила грипп Томурзик, за ней Тимошка, потом мать, его же самого ничто не брало, и он волей-неволей суетился по хозяйству, вспоминая, как сладко было болеть в детстве – можно было валяться в постели с книжкой, мама давала малиновое варенье, все тебя жалели…
Правда, один раз он болел очень тяжело и долго, уже не помнил чем, но когда выздоровел, оказалось, что за время болезни перерос Ляльку на целую голову. Как ему понравилось смотреть на нее сверху вниз и чувствовать себя – наконец! – большим. Но Лялька его быстро догнала. Так они и росли наперегонки, пока не выровнялись окончательно к восьмому классу, и дверной косяк с зарубками в Лялькином доме был тому свидетелем…
Когда он заехал к матери, та попросила, чихая в платок:
– Саш, съезди, пожалуйста, к Ляле. Она уже третью неделю болеет, бедная. Я сама хотела, даже сумку собрала, но вот видишь…
– Съезжу, конечно, о чем ты говоришь!
– Саш, только ты смотри…
– Мам, не начинай! Я сам все знаю.
Он поехал с честным намерением отдать материнскую посылку и тут же уйти, но когда увидел засыпанный не тронутым снегом участок Лялькиного дома, испугался: сколько же она не выходила? Снег шел… когда? Дня три назад?! Лялька открыла ему и сразу отошла в глубь комнаты, кутаясь в шаль. Он взглянул мельком: бледная, а глаза красные – ему показалось, она только что плакала. Лялька была в дедовой пижаме и бабушкиной шали, огромной, с длинными кистями. Он прошел на кухню, разобрал сумку, Ольга следила за ним равнодушным взглядом:
– Зачем столько всего… Мне и есть не хочется…
– Как ты себя чувствуешь?
– Да в общем ничего, но страшная слабость… Мандарины! Вот мандарин хочу…
– Подожди, они холодные!
– А я в руке пока погрею…
– Смотри: вот тут курица, а это бульон в банке…
– Ты что… ты сварил мне бульон?!
– Лялька, опомнись! Разве я на это способен? Конечно, мама. Помнишь, какой у нее вкусный бульон? Хочешь, я разогрею тебе? Это-то я могу!
– Ну, разогрей…
Он налил горячий бульон в широкую чашку и смотрел, как она пьет, вздыхая и закрывая глаза от удовольствия: щеки порозовели и в глазах появилась жизнь. Осунувшаяся, с кругами под глазами и свалявшимися волосами – она была прекрасней всех, и он хотел ее так, что… что надо было немедленно уходить.
– У тебя есть лопата? – спросил он севшим голосом и слегка покраснел: что-то ему это напомнило, какой-то фильм. Кто там рубил дрова, чтобы отвлечься? Челентано?
– Лопата? Зачем тебе лопата? – В сонном взгляде Ляльки, осоловевшей от горячего бульона, мелькнула искра смеха, и Сашка подумал, что все она про него понимает, черт ее побери!
– Дорожки расчистить, а то снегу по колено.
– А… Там стоит, в сенях…
Сашка вышел на крыльцо, схватил горсть снега и приложил к лицу: что ж такое-то?! Дорожки он расчистил в рекордный срок и пошел обратно, отряхиваясь и уговаривая себя: «Сейчас ты придешь, поставишь лопату, попрощаешься и поедешь домой, понял, придурок?» Но, когда он нашел Ляльку, оказалось, что она спит – прилегла на кровать и заснула, зажав в руке оранжевую шкурку. Сашка покачал головой – все-таки съела холодный мандарин! – и присел на пол около кровати. Он жадно рассматривал ее бледное лицо: опущенные длинные ресницы, мелкие морщинки в углах глаз, тонкие изогнутые брови, нежная щека, обметанные губы… У Ольги были удивительные губы: как будто она приготовилась к поцелую, а в последнюю секунду передумала и вот-вот улыбнется. Лук Амура – говорила бабушка. Черт бы его побрал, этого Амура!
Сашка не выдержал и поцеловал – едва касаясь! – самый краешек рта, потом щеку, потом еще и еще. Ольга вздохнула, открыла глаза, затуманенные сном, увидела его, расцвела в счастливой улыбке: «Сашенька! Ты уже приехал?» – и обняла за шею теплой рукой. Он прекрасно понимал, что Лялька наполовину спит, что ей примерещилось что-то из прежней жизни, но удержаться не мог, и они поцеловались – у ее губ был вкус мандарина. Лялькина ладошка залезла под воротник его рубашки и погладила по плечу, эта немудреная ласка вдруг произвела в нем что-то вроде небольшого атомного взрыва, и хотя Лялька в какой-то момент опомнилась и попыталась его оттолкнуть, Сорокина уже ничто не могло остановить.
Очнулся Сашка только тогда, когда все уже, собственно говоря, свершилось. Ему казалось, они занимались любовью во время бомбежки и, открыв глаза, он увидит одни руины, так все грохотало, гудело и звенело вокруг них. Или это в нем все грохотало и звенело?! Никаких руин не было. Они лежали рядом – когда, каким образом он избавился от одежды и вынул Ольгу из этой дурацкой пижамы, он не помнил. Он покосился на нее, не зная, чего ждать: слез, упреков, пощечины? Ольга улыбалась. Потом тихо засмеялась.
– Ты что?!
– Потрясающая женская логика! Сначала она говорит ему: уходи, видеть тебя не хочу, а потом вешается на шею…
– Когда это ты вешалась мне на шею?! – возмутился Сашка.
– Когда! Вот сейчас.
– Не выдумывай! Это я во всем виноват. Я коварный и подлый соблазнитель!
– И лопата не помогла…
– Какая лопата? Тут бульдозер бы не помог!
Они оба чувствовали невероятную легкость – все раскаянья и сожаления придут потом, а эта минута принадлежала им, только им двоим, и Сашка с каким-то чувственным восторгом трогал и ласкал ее горячее и нежное тело.
– Ты подожди, – прошептал он. – Это еще не все!
– Да что ты? Будет второй акт Марлезонского балета?
Сашка засмеялся:
– Лялька! Это ты!
– Ну да, а ты кого хотел? Мэрилин Монро?
– Да при чем тут Мэрилин Монро-то?!
Они хохотали, как сумасшедшие, Ольга уткнулась ему в бок, вздрагивая, и вдруг оказалось, что она все-таки плачет – сердце у Сашки просто разрывалось от любви и боли, и, не зная, как еще ее утешить, он приступил ко второму акту «Марлезонского балета». Все получилось, как он и хотел: медленно, сильно, глубоко, и Ольга стонала под ним, и хватала за плечи, и целовала его сама, и даже укусила за верхнюю губу.
Как только он ушел, Ольга заснула и спала почти сутки, и, когда Сашка приехал опять, ей все казалось, что это во сне. Очнулась она только на третий день, безумно проголодавшись. Поставила разогревать бульон, схватила кусок холодной курицы, жадно в нее вгрызлась – и вдруг вспомнила все, что случилось. Так и замерла с надкушенной куриной ножкой в руке, а все неминуемые последствия их совместного безумства тут же выстроились перед ней ровной линейкой: на первый-второй рассчитайсь! Болей – не болей, но в школу идти придется – и что с ней будет при виде восторженных глаз Тимоши Сорокина, устремленных на нее с обожанием?! А если – не с обожанием? С ненавистью?
