Воровской дозор - Евгений Сухов

Профессор, проживавший бобылем, не долго думая, забрал Дуняшу вместе с сыном в Первопрестольную, в свою роскошную квартиру в самом центре города. Еще через год он устроил сына на филологический факультет, где тот, унаследовав от отца тягу к изящной словесности, вскоре стал одним из лучших студентов на факультете. Да и тема курсовой и дипломной работ ему досталась от родителя, в чем тот немало преуспел, – русский мат на юге Сибири.

Изящный, высокий, остроумный собеседник, на факультете Феликс слыл большим ловеласом, и к пятому курсу у него на шее висело огромное ожерелье из разбитых девичьих сердец. Именно в этот период его судьба сделала неожиданный поворот: на факультет из Лондона прилетела миленькая англичанка Люси. Влюбившись в русскую литературу девятнадцатого века, она решила продолжить свое образование в России. И тут, на ее беду (а может, и счастье), ей попался Феликс, прозванный за рыжий цвет волос Медным. Молодые люди не стали противиться обоюдной симпатии, и между ними завязался серьезный роман. Вскоре они стали появляться на лекциях с невыспавшимися физиономиями, отчего сокурсниками был сделан вывод, что отношения Медного Феликса с англичанкой развиваются более чем стремительно.

Общение с Феликсом пошло англичанке на пользу: вскоре она преуспела в русском языке настолько основательно, что стала употреблять непечатные междометия при всяком удобном случае, словно большую часть жизни прожила на юге Сибири. Попав под обаяние великого и могучего русского языка, дипломную работу Люси решила связать с непечатными выражениями и на защите проекта так уверенно и беззастенчиво сыпала «крылатыми выражениями», что невольно вгоняла в смущение даже мудрых мужей, зачерствевших на площадной брани, что, однако, не помешало комиссии в единодушном порыве выставить ей «отлично».

Весной правда о романе англичанки с профессорским сынком стала выпирать большим арбузом даже через просторное демисезонное пальто, и молодые люди решили узаконить отношения. Некоторое время молодожены жили в Москве, где Люси, хаживая за продуктами на базар, продолжала шлифовать свои познания в русской непотребной брани. А когда, наконец, осознала, что в простонародной лексике даст фору любому грузчику, вдруг заскучала по дому и стала уговаривать Феликса уехать вместе с ней в Лондон.

Через полгода непрерывных уговоров она своего добилась. Нажитое добро упаковали в один большой чемодан, Феликс подхватил на руки трехмесячного сына, и молодые улетели в Лондон. Люси никогда не говорила о своих родителях, не было их и на свадьбе в Москве. Их отсутствие Феликс воспринимал едва ли не за английский обычай – не навязывать свое общество повзрослевшим детям, ведь Люси давно уже была самостоятельной особой и не нуждалась в родительской опеке. Поэтому неожиданным стало обстоятельство, когда к трапу самолета подъехал тяжелый «Роллс-Ройс», из которого вышел представительный крепкий мужчина в черном костюме и, заметив среди пассажиров Люси, крепко обнял ее и долго не желал отпускать из своих могучих рук. Освободившись, наконец, из медвежьих лап, Люси сдержанно указала на Феликса, продолжавшего держать сына на руках, и произнесла:

– Это мой муж, папа, его зовут Феликс.

Дородный мужчина поправил на толстой шее сбившуюся бабочку и что-то невнятно пробурчал (Феликс очень надеялся, что это высшая степень английского гостеприимства), после чего крепко пожал ему руку, пристально всматриваясь в конопатое лицо.

Люси оказалась единственной дочерью директора Национального банка. Своевольной, непокорной, но всегда такой любимой. Отцу легче было справиться со всей английской экономикой, нежели с собственной дочерью. И уж кого он никак не ожидал увидеть в зятьях, так это русского парня, научившего хрупкое создание браниться матерными словами ядренее пьяных грузчиков.

Однако все сложилось значительно лучше, чем предполагалось поначалу. Сразу с аэродрома молодую пару отвезли в огромный родовой замок, где они прожили первые два года, пока не обзавелись собственным жильем – трехэтажным особняком на границе с Уэльсом. У тестя было вполне заурядное хобби для человека его круга – собирать картины выдающихся мастеров Ренессанса. Вместе с ними он скупал еще и замки. И вообще он казался из того числа людей, что покупают средневековую недвижимость для того, чтобы разместить в них свою многочисленную коллекцию, так сказать, придать им соответствующее оформление. И надо отдать ему должное, у него это получалось не хуже, чем руководить финансовой политикой государства.

Вскоре он ввел Феликса в свой круг финансистов, оказавшийся невероятно влиятельным. Перед зятем магната стали открываться самые крепкие двери. Кому-то на решение серьезных проблем приходилось тратить многие месяцы, ему же требовалось лишь поднятие телефонной трубки. Вскоре Феликс плотно вошел в мир роскоши и богатства и, пустив в нем глубокие корни, уходить из него уже не собирался. Не без помощи тестя он возглавил один из филиалов Национального банка, оказавшись весьма деятельным менеджером, что напрямую совпало с его новым увлечением, достойным высшего света, – коллекционированием шедевров.

В России Феликс Горбач бывал часто. Кроме чисто рабочих визитов, связанных с финансовой деятельностью, он немало времени проводил в среде коллекционеров, высматривая подходящие полотна. Через свое увлечение он и познакомился с Феоктистовым, коллекция которого по своему подбору значительно превосходила многие из увиденных. Разумеется, Потапу Викторовичу далековато было до собраний Ротшильдов и Морганов, чьи коллекции успешно соперничали с Лувром и Эрмитажем, а в некоторых разделах даже превосходили их, но в сотню самых известных частных коллекций он, бесспорно, попадал. Именно Феоктистов сумел с кем-то договориться о продаже ему Лукаса Старшего, о котором Феликс давно мечтал. Так что между ними отношения были даже больше, чем просто приятельские, и, когда Потап Викторович сообщил о том, что намеревается приехать в Лондон, Горбач тотчас предложил ему встретиться. Кроме того, у него присутствовал еще и личный интерес – Феоктистов как-то заикнулся о том, что может предложить Ван Гога по «бросовой цене», и Феликс всерьез намеревался купить полотно, даже если ему придется заложить одну из своих резиденций в тропиках.

Невысокий худощавый человек лет восьмидесяти в элегантном темно-сером костюме подошел к старинному буфету и, открыв дверцу, достал бутылку виски. Плеснув в рюмку ровно на два пальца, он вдохнул в себя насыщенный аромат, а потом сделал небольшой глоток. Блаженство!

Прозвеневший звонок вывел его из задумчивости.

– Слушаю, – поднял он трубку.

– Мистер Уайт, это вас беспокоит Нортон. Вы оказались правы, Феоктистов направился к Джою Хардману.

– И что Хардман?

– Он разрешил пройти ему в тайный фонд.

– Та-ак… Уберите из залов все лишнее и понаблюдайте за ним.

– Сделаем. Так мы с вами теперь в расчете?

– Как давно вы в совете директоров?

– Уже пятнадцать лет.

– Немалый срок. Считайте, что вы расплатились… Только я вам советую больше не садиться за карточный стол. Вы – плохой игрок.

– Я вас понял, мистер Уайт.

Старик положил трубку. В комнате царил полумрак, мягко скрывавший в глубокой тени расставленную мебель. После двух глотков виски настроение значительно улучшилось. Самое время, чтобы еще раз насладиться прекрасным.

Взяв в руки пульт, мистер Уайт надавил на кнопку, и мягкий свет, установленный подле висевших на стенах картин, будто бы вырвал у тьмы из плена нарисованные лица. Мужчины на полотнах выглядели сдержанными и даже чуточку суровыми, а вот женщины, наполненные эмоциональным содержанием, смотрелись заметно раскрепощенными. Старик переходил от одной картины к другой, и его безмолвно встречали пожилые и молодые лица, каждое из которых хранило какой-то свой секрет. Не одно поколение зрителей всматривалось в них, пытаясь разгадать запрятанную тайну, а они, пренебрегая направленными взглядами, продолжали вот уже какое столетие страдать, радоваться и любить.

В портретах старик узнавал себя: в молодости он был таким же наивным, как юноши, запечатленные на полотнах, а если случалось страдать, так столь же безнадежно. На противоположной стене висела картина, запечатлевшая сцену первого поцелуя: совсем молодой юноша трогательно касался полными губами розовых щек миловидной девушки. В его глазах смущение, желание, торжество (именно таким он и был в свои неполные шестнадцать лет). Женщина была немногим старше своего избранника, в живом лице просматривалась чувственность, плотная стройная фигура, спрятанная под длинные атласные платья, предательски выдавала ее пышные формы, не однажды принадлежавшие мужчинам. И вот теперь в ее силки угодил неискушенный малец, столь же жадный до любовной схватки. Старик невольно улыбнулся: пожалуй, этому парнишке можно позавидовать. В отличие от него самого, у юноши все впереди.