У нас все хорошо - Арно Гайгер

Теперь Т-34 разворачивается поперек улицы, ворочаясь с трудом, как издыхающая со стоном стальная жаба, и ползет по булыжникам мостовой к воротам дома на противоположной стороне. Ворота помечены буквами РБУ — расположение бомбоубежища (русский быстрее учи, острили они во время ночевки в кинотеатре «Беллария», к великому неудовольствию старшего). Стальное рыло утыкается в ворота, уцелевшая гусеница сносит столб ворот и, поскольку въезд узковат для танка, он врезается по диагонали на два метра в глубь дома. И тут мотор глохнет. Пускач дергается с ревом три или четыре раза, изрыгая на середину улицы клубы черного дизельного дыма, который рассеивается очень медленно. Из заднего топливного бака вытекает горючее. Унтер-офицер бросает ручную гранату, со страшным треском раздается взрыв, поднимается столб пыли, потом загорается задняя часть танка. Черный дым, вырывающийся из языков пламени, перекрывает ворота плотной завесой. За этой завесой слышны отрывистые голоса, это остальной экипаж прячется в укрытие. Проходит две или три минуты, потом внутри танка загораются боеприпасы, чудовище вздрагивает, покачиваясь от взрывов, и, наконец, последний мощный взрыв разрывает его пополам. Петер чувствует взрывную волну и содрогание земли. Трещины в стенах каменных домов стремительными огненными змеями извиваются по фасаду, будто прочерченные неистовым карандашом — снизу вверх и сверху вниз. Лопаются стекла, осколки сыплются на улицу. Большой кусок картона, которым был забит оконный проем, раскачивается в дыре, три или четыре раза меняя направление. Все выглядит ошеломляюще. Петера больше всего удивляет, что дом выдержал это сотрясение и устоял.

— Было на что посмотреть, — говорит он.

— Заткнись, — осаживает его унтер-офицер.

Но Петер и второй пацан не могут удержаться от смеха. На короткое время усмехается и старший. Но его тут же сотрясает нервная дрожь, и он спохватывается.

Пока Т-34 горит, Петер сожалеет, что его отец не видит этого, ему бы понравилось. В последнее время отец совсем его не хвалил, а только выражал свое недовольство, и это ранило Петера больше всего. С тех пор как матери становилось все хуже и хуже (или с тех пор, как прекратились известия о победах, трудно судить), его отношения с отцом резко ухудшились. Иногда Петеру кажется, что они с отцом в их обоюдной неспособности справиться с раком матери превратились во врагов, тогда как лучше бы им было сплотиться и действовать воедино как мужчинам, по примеру сестер, которые объединились с матерью по женской линии. Отец во всем искал крайнего, и им чаще всего оказывался Петер, и отец его бил, тогда как сестры отделывались сердитым окриком. А тут еще одна воздушная тревога за другой, ни газа, ни света, младшая сестренка то и дело ревет и писается по ночам, постоянная забота, где взять дрова, найти калорийную пищу, обезболивающие медикаменты, потому что весь морфий идет на фронт. Если сейчас еще и войну проиграют, отец этого не выдержит. Петер и думать боится, чем все это кончится.

Второй танк, американского образца, объехав квартал, направляется к руинам с поперечной улицы. Один выстрел следует за другим, пушку поддерживает автоматчик, рассыпая очереди полукругом из левого открытого люка. Взлетают фонтанчики грязи, над руинами и мокрыми фасадами соседних домов кружат мелкие облачка пыли и дыма. Танк уже почти достиг руин, и тут к нему подбегает сзади четырнадцатилетний доброволец (и откуда только взялся?), прыгает на корпус в облаке дизельной копоти и скопившихся и поднятых в воздух шлаков войны, шлаков последних недель, прижимается к башне и ползет вперед. Автоматчик, то ли привлеченный шумом, то ли по подсказке седьмого чувства, быстро ныряет в люк, и не успевает малец сорвать кольцо со своей ручной гранаты, как люк уже закрыт и задраен изнутри.

Экипаж танка уже заметил и других гитлерюгендцев, крадущихся вдоль стен вслед за старшим, поскольку товарища, как он сказал, в беде не бросают. Танк разворачивается, чтобы взять группу на прицел. Тем временем четырнадцатилетний соскальзывает с танка, бежит рядом с медленно вращающимися приводными колесами и, поравнявшись с дулом башенного орудия, вытягивает вверх правую руку и забрасывает в ствол ручную гранату с только что сорванным кольцом, и она там взрывается со смачным хлопком. Правда, спустя две секунды начинает строчить лобовой пулемет, но подбегающие подростки находятся вне зоны радиуса его действия. За исключением Петера. Тот получает удар, и у него такое чувство, будто он споткнулся на ровном месте. Фаустпатрон выскальзывает у него из рук и с грохотом падает на землю. Петер оступается, но удерживается на ногах и бросается вперед. Обежав танк слева и не раздумывая о том, что произошло, он прыгает щучкой в зияющий оконный проем нижнего этажа внутрь развалин, где укрылись еще двое его товарищей.

— Ложись! — кричит старший, который — как четырнадцатилетний перед этим — взобрался на танк и прилепил магнитную мину на основной люк башни. Унтер-офицер поджигает запал. Словно в ответ на стук, крышка люка открывается, на улицу выкатывается ручная граната, без всякого размаха, ее будто выплюнули. Вместе с тем мина, магнит которой, судя по всему, никуда не годится, сползает с крышки люка на крыло танка, а оттуда вниз на мостовую. Танк дергается и идет вперед. Мгновение спустя мина и ручная граната ахнули единым оглушительным взрывом, который гулко резонирует между домами. Мотор танка ревет, всей своей тяжелой массой он поворачивает направо и громыхает по улице в черных клубах сажи горящего Т-34.

Пыль, поднятая взрывом, залепила Петеру глаза, они слезятся. Он не может даже как следует вдохнуть и без конца кашляет, в ушах стоит звон, он прислушивается, но не слышит ни криков, ни стонов, только треск вражеских снарядов, который на мгновение кажется ему шуршанием кирпичного крошева в трещинах штукатурки. Высоко в небе, затянутом тонким слоем облаков, слышен гул самолета, но и этот шум приглушен для него до ирреальности (а от танка вообще ничего не доносится, даже всхлипов мотора). Петер приподнимается, прижимая ладонью к телу раненую окровавленную руку, на зубах скрипит земля. Еще раз откашлявшись и отплевавшись, он выходит из развалин в медленно оседающую, а местами еще вздымающуюся вверх или уносимую в сторону пыль. Старший лежит ничком посреди дороги, у него снесло половину головы, мозг вывалился наружу, странно припорошенный кирпичной пылью и мелкими обломками стены. Второго парня, что был вместе с Петером в воротах, нигде не видно. Четырнадцатилетний же стоит, оцепенело прислонившись к растерзанной стене, у самого оконного проема, в который сиганул, спасаясь, Петер.

Петер поражен, как стоит этот пацан: брюшина, очевидно, разорвана, сквозь клочья окровавленной униформы проглядывают такие же окровавленные внутренности, которые парнишка держит руками, чтобы они не вывалились. Правый глаз, если это еще можно назвать глазом, не блестит, нижнее веко свисает тряпкой, а под ним виднеется голая кость. Правая половина лица залита кровью, крупными каплями она капает с подбородка частой очередью на его правый рукав. Мальчишка не обращает на это внимания. Левым глазом он глядит на Петера, выражение его все еще детского лица знакомо Петеру по выражению лица умирающей матери. Не то чтобы мальчонке уж очень больно, скорее он в страшном замешательстве, исполненном ужаса, не веря тому, что это уже конец. Паренек делает попытку шагнуть к Петеру. Он отталкивается плечами от стены, но его туловище не может держаться само по себе, без опоры, и он опять отшатывается назад. Петер стоит как вкопанный, не сводя с него глаз. Он поражен, как сконцентрирован тот на себе. Это не пугает Петера, только трогает. Как странно. Слабо шевеля губами, будто ругаясь, мальчонка делает еще одну попытку шагнуть, словно хочет израсходовать последние крохи жизни, какие у него еще остались, на эти один или два шага. Но сил не хватает. По-прежнему устремив на Петера левый глаз, мальчишка вдруг оседает и валится на бок невероятно мягким движением, как плавно падающая матерчатая лента. Колени касаются земли, подгибаются, лицо безвольно ударяется о мостовую, плечи странно складываются. Мальчишка еще раз дергается, будто хочет замереть навытяжку, чтобы отдать честь, а потом успокаивается и лежит тихо и спокойно, судя по всему, война для него закончилась (но не обязательно, что начался мир, вообще ничего не началось).

Война, несколько цифр, статистика, заводские марки, инциденты (последствия) и тут и там какое-нибудь событие, которое касается далеко не всех.

Хотя его раненая рука на перевязи, Петер поддерживает ее другой рукой. Взгляды, которые он бросает, оглядываясь на город, от которого мало что останется, если война продолжится еще какое-то время с той же ожесточенностью, такие же панические, как когда он смотрит на промокшие места своей повязки, где просачивается кровь. Его слегка знобит, то ли от ранения, то ли от уколов, которые ему сделали на перевязочном пункте в здоровую руку и в грудь. Было чертовски больно. Но боль не интересовала никого, сейчас не до боли. Раз он ходячий, то должен идти, сказал санитар, и поэтому Петер идет, обливаясь потом, хрипя и еле волоча ноги, через Каленбергские виноградники, после того как грузовик военно-санитарной службы подбросил до Нусдорфа его и еще одного гитлерюгендца, который прятался в подвале руин. Ноги у Петера тяжелые. Когда он их передвигает, все время спотыкаясь, у него такое ощущение, будто к подошвам пристала военная грязь половины города. Но он не поддается позывам присесть и отдохнуть, подгоняемый тем, что еще сказал ему санитар: каждый, кто претендует на койку в лазарете, все равно что добровольно сдается в плен. Дольше двух дней обороне натиск большевиков не сдержать. А потом гуляй себе на здоровье и спокойной ночи, любимый город (вот тебе и вся родина). Когда Петеру невмоготу, он закрывает на ходу глаза и концентрируется исключительно на том, чтобы идти дальше. А потому его автоматически передвигающиеся ноги, эти как бы не его шаги для него все равно что отбивки, удерживающие его мысли: войну надо было прекратить еще тогда, когда их положение было лучше. А город вовсе не потому берут с такой осторожностью и заботой о целостности зданий, что Австрия пала первой жертвой гитлеровской агрессии, а чтобы можно было переселить в Вену население Сталинграда (это он тоже услышал на перевязочном пункте). И кастрация немецких мужчин, о которой говорил старший, когда голос из радиомашины призывал их сложить оружие. И… И… Что-то во всем этом есть нереальное. И сама местность, по которой он идет, спотыкаясь, тоже похожа на комнату ужасов: скрюченная, словно в агонии, виноградная лоза, по склону стелется кисловатый дым пожарищ, подгоняемый постоянным бризом с Дуная. Даже здесь, в виноградниках, где не видно никаких разрушений, все покрыто серой пеленой и замусорено войной. Обрывки бумаги, разбитые ящики и выброшенные остатки вооружения. Противотанковая пушка с развороченным стволом застряла между виноградными лозами, а перед нею лежат трое добровольцев азиатской наружности, смертельно пьяные. Петер и его спутник, так и не расставшийся со своей трещоткой, быстро проходят мимо. Минуту спустя они видят слева, чуть выше по склону могучее вишневое дерево с полураспустившимися почками, готовое вот-вот зацвести; а на нем висит здоровенный солдат. Табличка на груди гласит, что он трус и дезертир, а бечева с виноградной лозы уже глубоко врезалась в его вытянувшуюся шею. Они удивительно быстро добираются до этого места, — дерево и повешенный растут у них на глазах, словно их кто наказывает. Хотя увиденное не так потрясает ребят, как это было бы пару лет назад (когда их самой большой бедой было, если они ничего не понимали на уроках математики), им все равно не по себе даже от одного беглого взгляда. Так и подкатывает к горлу. Или это тошнота от уколов, которые ему сделали? Ох и больно же было. Мальчонка, что идет с Петером, ускоряет шаг. Петер не останавливает его, хотя ему трудно поспевать за ним. Ему кажется, что дерево с повешенным было гораздо выше обычной, нормальной вишни. И его удивляет, что он еще может думать о таких вещах.