Беседы о литературе - Алексей Мельников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На вопрос «что есть бытие?» человек в принципе ответ получил. Но сказать, что он кому-то облегчил жизнь – было бы изрядной натяжкой. Он не облегчил жизнь. И даже – несколько её усложнил, обременив ответственностью за свои мелкие (и часто низкие) поступки не только перед лицом своих ближайших родственников и сослуживцев, но и бытия в целом. Тем самым, не исключено, хоть как-то застраховав оное от небытия.
Сэм Симкин
Я познакомился с ним почти случайно. Столкнулся, можно сказать, нос к носу. К тому самому носу, что так выразительно выглядывал из гранитной глыбы, таящейся в парковых кустах на тихой и уютной улице Московской. Впрочем, в маленьком Граце, то бишь – Зеленоградске, все улицы в несезон тихие. Неспешные. Домики кирпичные. Крыши черепичные. По-европейски камерно всё и успокоительно. От того, видимо, звонкое посвещение на памятнике его герою изрядно диссонировало с меланхоличной окружающей средой:
"Сэму Симкину хорошо,
долгоносой и вольной птахе,
смехачу в ковбойской рубахе.
Года два в Ленинграде жил,
года два – в Калининграде.
Отчего? Романтики ради…"
И подпись под выгравированными на граните рифмами – Борис Слуцкий.
А Борис Слуцкий, как известно, абы кому стихи не посвящал. Продолжение поэтического подношения выдающегося классика обычному калининградскому рыбаку, портовому диспетчеру и по совместительству глубокому и самобытному поэту Сэму Хаимовичу Симкину звучало так:
"– Я романтик! – смеется Сэм.
Блещут белые зубы Сэма.
И какое-то доброе семя
зарывается в душу мне.
И когда я стихи читаю,
я ошибок его – не считаю…"
Выходец из степного Оренбурга Сэм Симкин прикипел к Балтике с юношеских лет. Выучился на рыбака, на опытного морехода. Пробороздил океаны. Исписал стихами сотни листов и десятки тетрадей. Перезнакомился со всей калининградской литературной братией. Та быстро обнаружила в нём могучий поэтический дар. Что, впрочем, не всегда разделялось местным литературным официозом – слишком уж шумной и бесшабашной была натура этого с виду несерьезного, но вместе с тем необъяснимо мудрого и талантливого рыбака-стихотворца.
Кто раковину в общем хоре
услышит – тот верит уже,
что снова дыхание моря
поможет воскреснуть душе.
Вот так же приложишься ухом
К земле.
Постижимо ль уму,
что будет и пухом, и духом
она же тебе самому?
Ты сам позабудешь едва ли
о хлябях морских
и потом
припомнишь, кого отпевали
в Никольском соборе Морском.
Сумеешь подслушать у Баха,
как льется и стелется свет, -
и близкую к телу рубаху
ты с честию сносишь на нет.
Самый частый вопрос из задаваемых Сэму – о его чудаковатом имени. Мол, не дворовая ли то кличка? Нет, имя самое, что ни на есть, серьезное – Социализм Экономика Мир. Сокращенно – Сэм. Так, или примерно так, называли родители своих детей в мрачном 37-ом. Иногда, правда, их потом переименовывали. Скажем – всяких там Оюшминальдов (Отто Юльевич Шмидт на льдине). Но чаще оставляли, как есть. Что, иногда, как мы убедились, приковывали к этим именам пристальный интерес окружающих. Когда, например, Сэм поступал в Литературный институт, то экзаменаторы искренне удивились подлинности носителя сего редкого прозвища, которое накануне прославил в своей книжке стихов «Работа» Борис Слуцкий. Впрочем, Сэм Симкин умел ярко светить не только отраженным, но и собственным светом. Притягивать не только за счёт мощной гравитации близких к нему поэтов, но и благодаря собственной недюженной силе поэтического притяжения.
Я никому бы не поверил,
что моря больше, чем земли,
покуда лично не проверил,
куда уходят корабли.
Но между строк прочтя в Гомере,
что Одиссей был одессит,
я к морю,
словно к высшей мере,
приговорён
и морем сыт.
Случилось сильное волненье –
двенадцать балов!
С этих пор
и приведён был в исполненье
мне вынесенный приговор.
А палуба была мне домом,
моей землёй,
моей судьбой.
Но иногда ямайским ромом
меня снабжал морской прибой.
Один глоток его,
к примеру,
поможет –
якоря поднять,
второй – взять курс,
а третий, в меру,
Гомера правильно понять.
… Ни водоросли, ни рыбы,
ни корабли, ни облака
и дня прожить-то не смогли бы
без Моря и без Рыбака.
«Приговоренный» к морю поэт не мог долго усидеть даже, в казалось бы, насквозь морском Калининграде, поскольку тот был аж в 30 верстах от Балтики. Потому, если не отмерял рыбацкие мили в Атлантике, и не председательствовал в калининградских поэтических вечерах и творческих симпозиумах, то в каждую свободную минуту старался улизнуть к самому берегу морскому – в тихий Зеленоградск, в маленькую свою квартирку на улице Московской, что в трёх минутах ходьбы от Балтийского прибоя, бережно вылизывающего песок у самого основания Куршской косы. По самой кромке её годами мерно прохаживался седой старик в потёртой тельняшке и кепке, сосредоточенно всматриваясь в морскую даль. Так Сэм сочинял стихи…
На Куршской косе
Брожу меж сосен в одиночку,
как раньше в жизни не бродил,
и только пушкинскую сточку
твержу: «Октябрь уж наступил…»
Брожу без знаков препинаний:
безоблачный приют для дум.
И тишину моих блужданий
сопровождает сосен шум.
Как сосны высоко воздеты –
считают вёрсты до небес!
Мои бродячие сюжеты:
и дюны, и залив, и лес…
Сэм Симкин так и останется навсегда на берегу Куршской косы. На заботливо упрятанном прибрежными дюнами и отгороженном от осенних штормов высокими соснами зеленоградском кладбище. Мне не удалось найти его могилу. Но точно знаю теперь, что музыка Балтийского прибоя вечно будет звучать у последнего пристанища поэта-морехода.
…По праву палубного общества
с завидной легкостью
и впрямь
даны не имена и отчества –
одни эпитеты морям.
Дыханье моря учащённое:
отливы зла, прилив щедрот.
Оно и Красное, и Чёрное,
И Мёртвое оно.
А флот
в нём с первого весла крещён
и самой первой в мире лодки.
Когда, солёное, ещё
Затребуешь мой век короткий?..
О нём среди друзей ходило много баек и легенд. Согласно одной из них, влюбленный в поэзию Мандельштама Сэм срочно решил жениться на обладательнице редкого томика
