Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

— Но как ты известил его? — спросил я.

— Вот ты меня послушай, — сказал Нед. — Ежели тебе когда-нибудь понадобится обстряпать какое-нибудь дельце, не просто обстряпать, а чтобы втихую, и быстро, и наверняка, и никто не разболтал бы и не растрезвонил, ты ходи и ищи, пока не найдешь человека, который вам не кто-нибудь, а мистер Сэм Колдуэлл, и тогда поручи это дело ему. Вдолби это себе в голову. Ох, и пригодился бы джефферсонцам такой Сэм Колдуэлл. Десяток таких Сэмов Колдуэллов.

И тут мы пришли. Солнце поднялось уже довольно высоко. Дом был не бог весть какой, некрашеный, но на совесть сколоченный, чистенький, вокруг него — белые и желтые акации, двор подметен, в заборе все колья целы, калитка легко ходила на петлях, и куры возились в пыли, и в хлеву, на заднем дворе, стояли парочка мулов и корова, и при виде юноши — нашего провожатого — два здоровенных пса замахали хвостами, и с веранды по ступенькам сразу стал спускаться старик — очень черный старый негр в белой рубашке, подтяжках и широкополой шляпе, усы и эспаньолка у него были белоснежные, — он прошел через весь двор, чтобы взглянуть на лошадь. Потому что он ее знал, помнил, и, значит, хотя бы один из плодов Недовой фантазии стал реальностью.

— Всей компанией купили ее? — спросил он.

— Покамест она наша, — сказал Нед.

— Надолго? Выпустить на скачки успеете?

— Разок успеем, — сказал Нед. Потом повернулся ко мне: — Поздоровайся с мистером Пассемом Худом. — Я расшаркался.

— Отдохните, — сказал дядюшка Паршем. — От завтрака, верно, не откажетесь? — Я уже чуял завтрак носом — пахло ветчиной.

— Очень спать хочется, — сказал я.

— Всю ночь глаз не сомкнул, — сказал Нед. — Да и я тоже. Только он сидел в доме с кучей бабья и слушал, как они орут — почему да почем, а я спокойненько провел время в пустом вагоне — я да конь. — Но я собирался сперва поставить Громобоя в конюшню и задать ему корму. Они мне не позволили. — Иди с Ликургом, поспи немного, — сказал Нед. — Ты мне скоро понадобишься, пока еще не очень знойно. Нам надо кое-что узнать насчет этого коня, и чем скорее начнем, тем быстрее кончим. — Я пошел за Ликургом. Он привел меня в пристройку, там стояла кровать, покрытая ярким, безукоризненно чистым лоскутным одеялом; мне показалось, что я уснул раньше, чем лег, и что Нед разбудил меня раньше, чем я уснул. Он держал чистый грубошерстный носок и обрывок веревки. Теперь я очень хотел есть. — Потом позавтракаешь, — сказал Нед. — На пустой желудок легче найти подход к лошади. Вот… — И он растянул носок. — Свистуна покамест еще нет. Может, лучше, чтобы и не было. Он из того сорта, что даже когда позарез тебе нужен, потом видишь, что без него было все ж таки лучше. Давай руку. — Он показал на порезанную, натянул носок прямо на повязку и обвязал вокруг кисти веревкой. — Большим пальцем ты шевелить можешь, а носок не даст забыть, что тебе нельзя распрямлять пальцы, не то порез опять раскроется.

Дядюшка Паршем и Ликург вывели коня и поджидали нас. Он был уже собран, под старым, потертым, но безукоризненно вычищенным седлом. Нед поглядел на седло.

— Мы и без седла обошлись бы, только согласятся ли они? Сейчас не снимайте, попробуем и так и этак, посмотрим, что ему больше по душе. — Выгон на берегу ручья был невелик, но ровный, без выбоин, упругий. Нед подтянул стремена — скорей по своему росту, чем по моему — и подсадил меня. — Ты знаешь, как с ним обходиться — как с маккаслинскими жеребцами. Пусть сам думает, куда ему сворачивать; похоже, его только и выучили, что скакать так быстро, как удила позволяют, и в ту сторону, куда голову повертывают. А нам ничего другого и не надо. Хлыст тебе покамест ни к чему. Нам надо с конем познакомиться, а не хлысту его учить. Ну, пошел. — Я послал его тротом по выгону. Он был чересчур податлив в поводу, его остановила бы и паутинка. Я сказал об этом. — Еще бы, — сказал Нед, — еще бы. Голову прозакладываю, у него на крупе куда больше отметин от хлыста, чем во рту ссадин от удил. Пошел. Резвее.

Но он не хотел. Я брал его в шенкеля, бил каблуками, а он по-прежнему шел ровным тротом, только на втором полукруге (я вел его по кругу — по такому примерно, как мы проложили на выгоне у дядюшки Зака) наддал, и тут я вдруг сообразил — он просто торопится добежать до Неда. Но, как прежде, не закусывая удила; он ни разу не натянул поводьев, бежал, низко пригнув голову, так что моя рука не чувствовала никакого напряжения, точно удила были свининой, а он — магометанином (или рыбной костью, а он добивается избрания на пост констебля в штате Миссисипи, меж тем его противники из баптистов кричат, будто он заигрывает с католиками[80], или письмом, собственноручно подписанным г-жой Рузвельт, а он — секретарем «Совета американских граждан»[81], или сигарным окурком сенатора Голдуотера, а он — новоиспеченным членом «Сторонников демократических действий»[82]), пока, добежав до Неда и рванувшись с такой силой, что мне отдало в плечо, не освободил голову и не начал жевать Недову рубашку.

— Угу, — сказал Нед. Одна рука была у него заведена за спину, я разглядел в ней ободранный прут. — Поверни его. — Потом Громобою: — Придется тебе выучиться, сынок, не бежать ко мне, пока я не позову. — Потом снова мне: — На этот раз он не остановится. Но ты веди себя так, будто собирается остановиться: за шаг до места, где ты поворотил бы ко мне, будь ты конем, заведи руку назад и хлопни его покрепче. Теперь держись. — И он отступил и больно хлестнул Громобоя по крупу. Тот вздыбился и понес: энергия его движения (не скорость, даже не стремительность, а именно энергия движения) была потрясающая. Потому что это была всего лишь реакция на страх, а страх не красит лошадей; их сложение — живая масса и симметрия — не приспособлено для гармоничного выражения страха, требующего движений плавных, грациозных, причудливых, которые пленяют и восторгают и даже пугают и ужасают, как движения антилопы, или жирафы, или змеи. Как только