АНАЛОГИЧНЫЙ МИР – 2 - Зубачева Татьяна

И разговор снова ушёл на всякие мелочи госпитального быта. После Хэллоуина парни избегали выходить в город, предпочитая свободное время проводить в госпитале. В общем, занятия они себе находили. В тренажёрном зале, в библиотеке, на курсах, куда ходило большинство. В закутке между лечебными корпусами они сделали себе что-то вроде крохотного стадиончика и там, несмотря на наступившие холода и дожди, всё время кто-то крутился, подтягивался и отжимался. Ещё весной им показали футбол и волейбол, и это тоже дало занятия вплоть до полуофициальных матчей.

О Гэбе и Чаке они больше не говорили. На рассвете все вместе сходили посмотреть на них. На этот раз спал и Гэб. Когда Жариков заходил в палаты, парни оставались в коридоре, но ни в их позах, ни в последующих высказываниях никакой враждебности, как, впрочем, и сочувствия, Жариков не заметил, только спокойная деловитость. Ну, раз парни обещали, то так и будет. Слово они держать умеют, в чём Жариков уже неоднократно убеждался.

…опять туман. Белый плотный. Тёмные полосы стволов. И тихий, как шёпотом, свист.

— Мама, что это?

— Не что, а кто. Это синички, Серёжа.

— А они добрые?

— Пей молоко, а я тебе расскажу про синичек.

— А мне?

— И тебе. Пейте.

Аня утыкается носом в большую фарфоровую чашку, так что её короткие толстые косички торчат кверху. Не отрываясь от своей чашки, он тянется к ним.

— Не приставай к Ане.

— Я не пристаю.

— Пристаёшь, — заявляет Аня, встряхивая косичками. — Мама, он пристаёт.

Он вздыхает. Мама смотрит на них, качает головой и улыбается.

— Не ссорьтесь. А то я не буду рассказывать.

Мама всегда так. Чуть что "не буду рассказывать". И папа. Папа тоже интересно рассказывает…

…— Увидев смерть друга, Ахилл обезумел.

— Гаря, что ты ему рассказываешь?

— Троянскую войну, Римма.

— Тебе мало той войны, что есть?

— Папа, а бывает так, чтобы войны не было?

— Вот, пожалуйста!

— Ну, устами младенца…

— Я не младенец!

— Сергей, цепляться к словам неинтеллигентно…

…Красное круглое личико, круглый рот и противный режущий уши крик.

— Мам, она опять плачет! Ну, мама же!

— Конечно, плачет. Он ей рожи показывает.

— У-у, ябеда…

…— Здравствуйте, дети.

— Здравствуйте, здравствуйте, — кричат они на разные голоса.

Русоволосая женщина в зелёном платье смеётся.

— Ну, не все сразу. Вы же теперь ученики. Меня зовут Валентина Леонидовна. А сейчас каждый из вас чётко скажет, как его зовут. Полным именем.

— Это с отчеством?

— Конечно, — она заговорщицки им улыбается. — Вы же русские, — и уже строго: — Если вы хотите что-то сказать, поднимите руку. Всё понятно?

Они кивают.

— Вот и молодцы. А теперь… А тебя как зовут?

Он встаёт.

— Сергей Игоревич Бурлаков…

…Сергей Игоревич Бурлаков. Это я. Я живу в Грязино, Песчаная улица, дом двадцать шесть. Мою маму зовут Римма Платоновна Бурлакова, а папу Игорь Александрович Бурлаков. У меня две сестры. Аня и Мила. Мила ещё маленькая и в школу не ходит. А Аня учится.

— Мама, проверь. Всё правильно?

— Правильно, но грязно. Перепиши, пожалуйста.

— А Анька не переписывает.

— Она аккуратнее тебя. Перепиши.

— Вот допишу до конца, тогда и буду переписывать. Мам, я напишу, что Милка приставучая?

— Зачем?

— Нуу…

— Лучше напиши, какая она хорошая и что ты её любишь.

— Надо мной тогда смеяться будут.

— Нет, тебе будут завидовать, что у тебя такая хорошая младшая сестра, а ты хороший брат.

— Хороший брат! — фыркает Аня, кладя перед мамой свою тетрадь. — Разве он хороший?

— Другие ещё хуже, — возражает он, садясь снова за сочинение.

И мама смеётся. А вечером рассказывает об этом папе. И все смеются…

…— Папа, а было, что войны не было?

— Было, Серёжа.

— И будет?

— И будет. Всё имеет начало, расцвет и конец.

— Всё-всё?

— Всё-всё, — смеётся папа и взъерошивает ему волосы, проводя пальцами по его голове от затылка ко лбу.

— Значит, если меня не было, то потом и не будет?

И внимательные, ставшие очень серьёзными папины глаза…

…— Серёжа, скорее.

— Ну, мам, это же далеко.

— Это на Дальней, — кивает Аня. — Вот увидишь, мама, наш квартал не затронет.

— В подвал, — командует мама. — Аня, следи за Милой и Серёжей.

— За собой я сам послежу, — бурчит он, слезая по шаткой лестничке.

Ясно же, что это обычная облава-прочёсывание. Можно и не паниковать. Но мама…

…— Мама, я погуляю?

— Нет.

— Ну, а во двор?

— Нет.

— Ну, я с Анькой.

— Нет.

Мамин голос непривычно жёсткий. И жаркий шёпот Ани.

— Ты совсем глупый! Сейчас нельзя гулять.

— Почему?

— Это же оккупация! Облавы…

…Нет, этого он не хочет. Нет. Стол, покрытый тёмно-зелёной скатертью, белые чашки со смешными рисунками. Да, пусть будет это. И мамин голос. Лампа с оранжевым абажуром, как солнышко.

— Серёжа, не хлюпай. Аня, помоги Миле.

— А папа где?

— У папы учёный совет.

— А, — кивает он. — Опять концепцию ищут.

Мама звонко весело смеётся. Он не понимает почему, ведь на этот раз он не ошибся, сказал такое трудное слово правильно. Но когда мама смеётся, всё так хорошо. Посмейся ещё, мама…

Элли смотрит на его спокойное лицо, на дрогнувшие в улыбке губы и вздыхает. Сегодня ровно неделя, как Джимми привёз его. Бедный парень. Что Джимми с ним сделал? Вчера она сама побрила его, и вот опять отросла мягкая светлая щетина. И волосы надо ему расчесать. Волосы у него… как в сказке. Волос золотой, волос серебряный. Мягкими крупными кольцами. Красивый парень. Как же его мучили. Всё тело в шрамах. И от ножа, и от… нет, плетью его не могли бить, он же белый. Палкой наверное. За что? И зачем он Джимми? Джимми ничего не делает просто так.

ТЕТРАДЬ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Жизнь в лагере при всей её суете и частой суматохе, в общем, оказалась тихой и ровной. Эркин всегда уживался, принимая любые условия. И здесь он неожиданно легко приспособился. Да и условия были не плохие, а даже хорошие. И еда, и жильё, и душ, тьфу ты, баня, конечно — всё есть. И главное — Женя и Алиса. Они вместе. И можно, никого и ничего не боясь, взять Алису на руки, при всех подойти к Жене и стоять рядом с ней. И никому не надо говорить "сэр" и "мэм", он даже не знает, как это будет по-русски. И глаз опускать не нужно.

Эркин потянулся под одеялом и, подняв из-за головы руку, посмотрел на часы. Ещё час можно спать. Он вздохнул и повернулся набок, натянул на плечи одеяло. Бормочет во сне Костя, храпят наперебой Грег и Анатолий. И не мешает ему это вовсе. Как заснул в первую ночь, так и не замечает. И Фредди всегда храпел. Тоже не мешало. И чего тогда в Паласах они так давили шумевших? Здесь вот… Роману что-то приснилось, закричал, перебудил всех, так Анатолий и Фёдор подошли — он с замершим сердцем смотрел в щель между веками: неужто придушат? — а они даже будить не стали, повернули, по-другому уложили, и всё. И Роман уже тихо спал. А утром ничего не помнил.