Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Государь, — возразил Сюлли, очевидно расстроенный этой откровенностью своего государя, — если б говорил только человек, я позволил бы себе отвечать, и мог бы привести также хорошие теории. Но я понимаю, что со мной говорит король, и воздержусь, несмотря на все мое желание заботиться об интересах государства.

Король нахмурил брови.

— Увы! — продолжал Росни. — Как суров путь к истине! Сколько у него шипов! сколько затруднений представляет он для честного служителя, который хотел бы вести по нему своего властелина! Мои мнения, говорите вы, государь, имеют некоторый вес для вас. Однако вы не советуетесь с ними.

— Я знаю слишком хорошо, что они мне скажут, Росни.

— Может быть, вы также осуждаете и ваши, — мужественно продолжал министр.

— Согласен, но я решился, я люблю герцогиню и не найду никогда, даже на первом троне в Европе, женщину, которая лучше бы заслуживала мою любовь своею кротостью, своей несравненной красотой, своим бескорыстием и добрыми услугами, оказанными мне. Слушать, что мне скажут против нее, было бы изменой, потому что она безукоризненна. Еще раз, перестанем говорить об этом; поверьте, Росни, что ваше усердие выкажется более молчанием, чем спором.

— Не все согласятся покориться воле вашего величества.

— Кто же это? — спросил Генрих.

— Ваше величество не забыли, без сомнения, что на свете существует королева Маргарита?

— Моя жена? Конечно, я этого не забыл, я имею слишком много причин, чтобы помнить об этом.

— Ее согласие на развод необходимо, государь.

— Ну?

— Королева Маргарита не захочет дать согласия на брак, который…

— Который?

— Который не доставит королю больших успехов в его карьере или благоденствия государству.

— Это что такое? — спросил Генрих с волнением. — С каких пор королева Маргарита вмешивается в государственные дела? Пусть она знает, слышите ли вы, что я этого не позволю. Но все эти интриги направлены против герцогини, ей делают препятствия, препятствия жалкие.

— И которыми вашему величеству не следует пренебрегать, — холодно сказал Сюлли, — если королева Маргарита будет упорствовать в своем отказе, ваше величество не можете жениться, потому что папа не разрешит.

— Какая злая женщина! — пробормотал король. — Что сделала Габриэль этой…

— Королева уверяет, — перебил Сюлли, — что она уступит свое место только женщине своего звания.

— Черт побери! — вскричал король. — Это моя вина, если я слышу подобные глупости! Ее звания! Двадцать раз должен был бы я лишить ее этого звания, в случаях у меня не было недостатка. Вот будьте добры, и волк вас съест. Я деликатничал с этой французской принцессой, я не запер ее в монастырь за все ее гадости, за весь ее разврат, я не погасил в сырой тюрьме эту старую кровь Валуа, вечно кипящую — и вот как меня вознаграждают за это! Довольно! Я сделаю это!

— Может быть, это будет опасно.

— Право, стыдно вас слушать, — возразил король. — Я уничтожу ваши опасности, если будет нужно, и если требуют огласки, я сделаю ее! Старуха Маргарита злится на молодую и свежую Габриэль, она завидует ее цветущей молодости. Черт побери! Я заставлю сгнить эту злую женщину в четырех стенах смирительного дома.

— Я согласен с этим, государь, — проворчал гугенот, — но вы не сделаетесь через это свободным.

— Зато я овдовею, — возразил король. — Отправляйтесь ко всем чертям с вашими французскими принцессами!.. И если вы сговорились с моими врагами, ждите, что я стану защищаться против вас. Ступайте, сударь, ступайте! О, Крильон, приди хоть ты! Порадуй мне сердце, которое все эти люди вырвали у меня!

Сюлли, недовольный, пристыженный, опустил голову и после церемонного поклона медленными шагами пошел ко дворцу, подойдя к Замету, который ждал его с беспокойством и спрашивал у него известий, он отвечал:

— Нет никакой надежды для вашей тосканской принцессы, герцогиня де Бофор будет королевой. О! Гримасничайте сколько хотите; если у вас имеются только гримасы, для того чтобы допустить до этого несчастья, наклоните голову.

Сказав эти слова, он ушел угрюмый, как кабан. Что-то дико зловещее сверкнуло на мрачном лице Замета, который, удаляясь в другую сторону, пробормотал:

— Мы увидим.

Между тем Генрих уцепился за руку Крильона, как утопающий за доску спасения.

— Ах, мой храбрец! — сказал он. — Как меня мучат!

— Кого же не мучат, государь?

— Разве и тебя также?

— Еще бы!

— Знаешь, все эти злые французы опять составляют лигу против меня.

— Ба!.. почему же это? — спросил честный кавалер.

— Потому что я хочу жениться на моей любовнице.

— Это, конечно, глупость, — сказал Крильон.

— Что?

— Но так как это касается вас, а вы уже перестали носить курточки, так как вы этим довольны, женитесь, черт побери, женитесь!

— Вот это прекрасно! — вскричал Генрих, обнимая кавалера. — Вот это умные слова!

— На той или на другой женитесь вы, — прибавил Крильон, — все выйдет дурное дело, черт бы побрал всех женщин!

— Зачем ты это говоришь с таким сердитым видом?

— Потому что… потому что я взбешен, государь. Видите вы там этого гвардейца?

— Там? Подожди, — сказал Генрих, оттеняя глаза рукой.

— Славный солдат, негодяй, который стоит золота.

— Ну?

— Ну, он подал в отставку.

— Чего же ты хочешь?

— Я этого не хочу. Это ваш лучший гвардеец.

— Как его зовут?

— Понти.

— Ах да! Храбрец. Зачем же он оставляет мою службу?

— Потому что он поссорился со своим другом из-за женщины. Он весь иссох, весь пожелтел, его трясет лихорадка. Из-за женщины! Черт побери! Проклятые твари! Но я не хочу, чтобы он бросал службу! Сделайте мне удовольствие, призовите его, государь.

— Охотно.

— И прикажите ему остаться в гвардейцах.

— Если ты этого хочешь…

— Непременно.

— Призови его, я это устрою в двух словах.

Крильон сделал знак, и гвардеец был приведен к королю. Понти не походил на прежнего Понти. Глаза его потускнели от горя, румянец сбежал с лица, он похудел.

Он остановился в нескольких шагах от короля, который несколько времени благосклонно на него смотрел.

— Я хочу, чтобы ты остался у меня на службе, — сказал Генрих, — тебе будет хорошо служить у меня, я ручаюсь за это. Я найду тебе случаи отличиться.

Понти хотел отвечать.

— Я приказываю, — сказал король, ударив его по плечу и в то же время сунув ему в руку горсть пистолей.

В то время для дворянина было почетно получать деньги от короля. Понти замолчал и не подумал бы зажать деньги в руке, если б Генрих сам не закрыл ему ладонь.