Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Понти, едва дыша, вне себя, вдруг приложил обе руки к сердцу, как бы, для того чтобы вырвать из него грызущую его змею, потом горькие, жгучие слезы наполнили его глаза, и, желая скрыть это отчаяние, он закрыл лицо дрожащими руками и убежал из комнаты с невнятными рыданиями.

Эсперанс остался один. Горесть Понти, конечно, растрогала бы его при других обстоятельствах. Но в сравнении со своими собственными страданиями Эсперанс считал очень легкими страдания других. Человек не отказывается без ужасной битвы от сладостных грез своей молодости, он не хочет состариться в два часа, он призывает к себе сколько может свои жизненные силы.

«Нет более друга, нет более любви, — думал Эсперанс, — это должно было случиться. Один не помог мне сохранить другую. У меня было два отдельных счастья; страшное дело, два громовых удара похитили их у меня в одно время. Ничего не осталось в жизни, так богато наполненной еще вчера. В какую сторону ни поверну глаза, я вижу только погибель, разрушение! О Габриэль! нежный и благородный друг… У меня остается, по крайней мере, утешение оплакивать тебя. Погибла ты для меня во всем цвете твоей красоты, без пятна, без упрека…

Он остановился, потому что страшная буря била ему в голову и в сердце.

«Будем мужчиной, как говорят утешители, — продолжал думать он, — то есть будем мужественны; разве человек мужествен? разве он даже благоразумен? Иметь мужество не значит ли не иметь памяти и души? Я любил Габриэль, я любил Понти, она была во всех моих мыслях, она сопровождала каждое биение моего сердца. С тех пор как я ее знаю, не прошло и минуты, во время которой воспоминание о ней не заставляло бы звучать во мне фибр, отдававшихся с головы до ног так, как в бронзовом автомате. Теперь фибр разбит, пустой автомат не будет более звучать. Понти, очаровательный товарищ с черными, блестящими, искренними глазами, с белыми зубами, всегда голодными, храбрый друг, который любил меня и остроты которого столько раз заставляли меня смеяться, он также для меня потерян, я не увижу его более! Это вина этой роковой любви. Если бы я не должен был скрывать мою жизнь, я сделал бы Понти моим поверенным; он понял бы, до какой степени драгоценно свидетельство записки, посредством которой я держу Анриэтту в страхе, и он возвратил бы мне эту записку по недоверчивости к самому себе, и теперь я еще верил бы Понти и не произнес бы тех горьких слов, которые жгут как едкий яд даже последние следы десятилетней дружбы!.. Но нет! Так было предназначено. Всего лишь надеяться, всего лишиться — вот моя участь. Имя мое пагубно, оно приносит несчастье моей жизни. О, мать моя, мать моя! Прости!

Говоря таким образом, молодой человек упал на колени перед аналоем, и его мать наверняка бросила на землю взгляд, смешанный с горечью, видя, как ее обожаемый сын борется с неизлечимой горестью.

Глава 72

АНТРАГИ И ИНТРИГИ

Король гулял в Сен-Жерменском цветнике. Он держал в руке бумаги и, по-видимому, читал их с большим вниманием. Но это было притворством, чтобы обмануть того, кто мог наблюдать за королем из окон замка. Генрих не читал, а разговаривал с ла Варенном, который, идя по левую его сторону и скромно опустив глаза, не терял ни одного из слов короля и отвечал ему, хотя никак нельзя было бы угадать разговора между ними.

— И ты говоришь, что этой бедной Анриэтте лучше? — сказал король, перевертывая лист.

— Да, государь; у нее был жестокий припадок; я думал, что она умрет.

— Это было бы очень жаль. При моем дворе нет более прелестной нимфы. И она чахнет от горя?

— Есть от чего, государь; она любит вас до безумия и вдруг узнает о вашем предстоящем браке с другой.

— Что мне рассказывали о какой-то странной сцене, которая разбудила ночью всех жителей в ее квартале?

— О какой-то сцене? — спросил ла Варенн с простодушным видом, потому что король намекал на знаменитую историю отнятой записки, а покровителю Антрагов было нужно совершенно отвлечь подозрение короля.

— Да, слышали крики, угрозы, видели Антрага в халате и с топором в руке. Говорили о какой-то записке.

— Я знаю теперь, о какой записке ваше величество изволите говорить. Точно, дело шло о записке.

— О записке отнятой.

— Ваше величество знаете всё, — сказал ла Варенн с лакейским восторгом, — какая полиция!

— Довольно хорошая, ла Варенн, довольно хорошая. Что это была за записка?

— Вот вся правда, государь. Мадемуазель д’Антраг писала к вам страстно, по своему обыкновению, отец пришел и отнял у нее записку. Он хотел убить свою дочь.

— Ах, боже мой!

— Она чуть не умерла от стыда и горя.

— Разве этот Антраг дикарь?

— Государь, он защищает свою честь. Вы опасны для отцов и мужей, потому что вам стоит только показаться, чтобы понравиться.

— Чем же это кончилось? — спросил Генрих, польщенный в глубине сердца, хотя он был слишком умен, для того чтобы это показать.

— О, ужасное происшествие! Он угрожал запереть ее в монастырь, в тюрьму.

— Но Анриэтта мужественна, разве она не защищается?

— Сколько может, но как же победить отца?

— Я знаю таких, которым это удалось.

— Эти, государь, имели вас опорой. Если б вы только протянули руку этой бедной девице, она имела бы силы справиться с целым светом. Вот отчего происходит ее печаль, она чувствует себя брошенной.

— Осторожнее! — сказал король на повороте аллеи. — Ты подходишь слишком близко. Иди позади. Я вижу, как шевелятся занавески, на нас смотрят.

Ла Варенн стал завязывать шнурки своего башмака.

— Эта женщина стоит мне больших хлопот, — продолжал король.

— Она стоит того, государь. Не дайте умереть от горести такой красавице. Ваше величество не можете знать, до какой степени совершенна эта красота.

— Что же делать?

— Помогите.

— Отец грубиян, а я хочу тишины, мне уже надоели такие отцы.

— Он просит только, чтобы ему отвели глаза. Сделайте это.

— Что же я должен сделать?

— О, очень немного! Вчера еще эта бедная девица говорила: «Как жаль, что король не считает меня достойной нескольких пожертвований, потому что если б он хотел, я завтра бы имела много свободы, чтобы повиноваться влечению моего сердца».

— Э! Я готов на пожертвования, но какие? Этот Антраг такой жадный.

— Как человек бедный, государь.

— Если только нужны деньги, немного найдется. Я много тружусь для моего народа и, по совести, думаю, что имею право развлекаться. Я скоро пополню эту сумму.

— Разве вся Франция не принадлежит вашему величеству?

— Эта бедная девушка должна очень страдать, что ею торгуют таким образом.