Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты?!
Захар отшатнулся от стола так, что затрещала спинка стула. Анисим невозмутимо посасывал потухшую трубку.
— Значит, ты… пол в амбаре пропилил?
— Ага, я это…
— Так-так, — усмехнулся Захар. — И куда же Филипп делся? Может, ты знаешь, где Меньшиков до сих пор живет-поживает?
— Как не знать! В Светлихе вон.
— Как… в Светлихе?
— От непонятливый…
И только тут Захар сообразил, что мысли его ударились, видимо, не в ту сторону. И спросил хрипло:
— Ты… утопил его?
— Да, выходит…
— За что?
— Так Марью-то Воронову на утесе он ведь…
— Откуда ты узнал, что он?
— А узнал уж… Давнее дело, чего спрашивать. Дай-ка, что ль, чайку погорячее. Аль остыло там?
Большаков включил электрический чайник, принялся крутить папиросу.
— Ну дела-а, — промолвил он, глотнув табачного дыма.
— Так я думал — ваш-то суд еще засудит его или нет, — сказал старик. — А тут уж надежно…
— Как же ты его?
— Дык что… все это просто было. Вы его связали — да в амбар. Ночью подошел я — милиционер-то, который охранник был у дверей, спит, аж ноздри от свиста рвутся. Приволок я лопату из дому да ножовку прихватил. Подрылся под амбар, пилить потихоньку начал. Филька сообразил, что к чему. Только думал, что Демид это. «Пили, — говорит, — Демидушка, посильнее, милиционер храпом исходит. Коли проснется, я тут, у дверей, отвлеку его». Когда увидал, что это я, даже недовольный вроде стал: «А, это ты, Аниська… Не ждал».
Старик закашлялся от дыма Захаровой папиросы, однако сам чиркнул спичкой, разжег свою холодную трубку и продолжал:
— А потом-то что? Хотел я его там же, в амбаре… приколоть к полу. Да нет, думаю, пусть испытает, стерва… Выволок его на воздух. Он: «Ты руки мне развяжи». — «Успеется, — говорю, — топай быстрей к речке, к лодкам, спустишься вниз по Светлихе…» Согрелся чайник-то?
Захар молча налил ему новый стакан.
— Ну да… По дороге к речке почуял он неладное — все голову начал заворачивать: «Чего ты мне руки не развязываешь?» — «Не оборачивай, — говорю, — башку-то, не то лопатой вот снесу…» И поторапливаю его, потому что чудиться мне стало — крадется кто-то следом за нами…
— Кто же это крался? — спросил Большаков, когда старик замолчал.
— А жена его, Матрена, с дочкой. Спроси-ка сейчас у Натальи — она скажет, должно… если помнит. Должна бы помнить… Близко-то подходить побоялись, а закричать тоже нельзя. Я с Филькой на лодку, они — на другую. Плывут поодаль. Тут-то я их и разглядел. Ну, думаю, и черт с вами, глядите. Мне-то все равно… Переплыли, привел я Фильку на утес. А Матрена все за нами крадется по кустам. Наташка, слышно, хныкает… Да, привел, спрашиваю: «Узнаешь место? Тогда читай молитву…» Филипп-то, будто и правда для молитвы, на колени пал… Ну, это и хорошо — легче мне было камень ему на шею повесить. Потом, значит, спихнул его с утеса вниз. Вот так… Не помню уж, кто закричал благим матом — он ли, Филька, жена ли его в кустах… С того и тронулась она, Матрена-то, умом…
Старик выпил торопливо чай и, опять уставившись мимо Захара, принялся хрипеть холодной трубкой.
— Что же ты, дед, раньше обо всем этом молчал? — взволнованно воскликнул Захар.
— Ишь ты, какой горячий… — Анисим вынул изо рта трубку. — Да и зачем тебе знать было об том…
Большаков встал из-за стола, принялся ходить из угла в угол. Анисим сидел неподвижно, но краем глаза наблюдал за председателем.
— А то ишшо начали бы таскать меня: как дело было, да зачем, да почему… А у меня сердце и так всю жизнь кровью сочится. Зачем ковырять его?
Захар, дымя папиросой, стоял теперь у окна, глядел на улицу.
— Ну хорошо, — обернулся он. — Ну хорошо… А зачем ты сейчас-то мне… об Фильке?
Старик, помаргивая, ответил ровно и спокойно:
— А затем… Устинка-то Морозов, может, таким же вот Филькой где-нибудь был.
— Что-о? Ты соображаешь, об чем говоришь?
Однако на этот удивленный возглас старик только пожал плечами:
— Дык об чем блазнится… Да и тебе… и Филимону вон. Чего уж глаза-то вываливаешь? Только вас-то он обводит, а передо мной корчится, как на огне…
— Так чего же ты, Анисим, чего ж ты мне раньше никогда не говорил, что он… корчится? — снова спросил Захар Большаков.
— А ты спрашивал?
— Да как у тебя спросишь, коли ты всю жизнь как… кочан капустный! Попробуй раздень его до кочерыжки! Не разрубать же тебя, как кочан…
Старик еще пососал маленько свою трубку и, постанывая, вылез из-за стола, заковылял к порогу. Там поставил костыль к стенке, выбил на ладонь из трубки пепел, высыпал его в таз, подставленный под умывальник, и начал одеваться.
Замотав шею шарфом, вздохнул и проговорил:
— Это верно ты все, Захарыч… Сейчас ты ить сказал: человечины — это сложные штуковины. Вот и я… Что за штуковина такая прожила на свете? Зачем? Для чего? Мне и самому неведомо. Жил, небо коптил…
Анисим натянул полушубок, застегнулся.
— А токмо я и того не сказал бы тебе сейчас, кабы не догорел бы пепел вот, — указал старик на таз, в котором плавали выбитые из трубки хлопья. — Да кабы не Иринка. Ведь я что, Захарушка, пришел? Чую — одна скоро она останется. Плачет, вишь, она… Молодо-зелено. Так я попросить тебя пришел, чтоб ты ей коль не за отца… Ну ладно, ладно, ты не говори ничего, — торопливо попросил Шатров, видя, что Захар собирается что-то сказать. — Зачем слова-то? Не надо…
Он плотно насадил шапку почти на самые глаза, взял костыль, прежним голосом продолжал:
— Да, и того не сказал бы… И не пришел бы к тебе сюда, кабы тогда, в далекий голодный