Джозеф Антон - Салман Рушди

Тогда у них была лишь одна ночь. Она вернулась в Лос-Анджелес, он — на Литтл-Нойак-Пат, а потом в Лондон. Он работал над восьмидесятистраничной заявкой, куда входили планы четырех романов и сборника эссе, — над заявкой, которая, он надеялся, принесет ему достаточно денег, чтобы купить жилье на Манхэттене, — а отношения с Элизабет у него по-прежнему были натянутые; он встречался с друзьями, получил почетную докторскую степень в Льеже, порадовался тому, что Гюнтеру Грассу наконец дали Нобелевскую, а не слишком огорчаться из-за того, что его (наряду с удостоенными больших похвал Викрамом Сетом и Родди Дойлом) не включили в шорт-лист Букеровской премии, ему помогали поздние звонки Падме в ее квартиру в Уэст-Голливуде, благодаря которым ему становилось так хорошо, как не было очень давно. Потом он поехал в Париж на презентацию французского перевода «Земли под ее ногами», она прилетела к нему, и это была неделя опьяняющей радости, прерываемой чувством вины, которое било по нему точно молотком.

Зафар не вернулся в Эксетер, но переживания его родителей но этому поводу вдруг стали несущественны, потому что Клариссу положили в больницу: из-за серьезной инфекции в области ребер у нее в легких оказалось более литра жидкости. Она еще некоторое время назад начала жаловаться своему терапевту на сильный дискомфорт, но тот не послал ее ни на какие анализы — сказал, что все это ее воображение. Теперь она хотела подать на него в суд за врачебную халатность, но за ее сердитыми словами чувствовалась паника. С тех пор как ей объявили, что рака у нее больше нет, прошло почти ровно пять лет, и ей показалось было, что можно успокоиться, но сейчас ею овладел великий страх: неужели то, страшное, вернулось? Она сказала ему по телефону: «Я не говорила Зафару, но может быть вторичный рак в легком или на кости. Рентген на следующей неделе, и, если есть хотя бы маленькая тень, вероятно, я неоперабельна». Ее голос дрожал и прерывался, но потом она взяла себя в руки. Она держалась мужественно, но после уик-энда позвонил ее брат Тим и подтвердил: рак дал рецидив. В жидкости, выкачанной из легких, обнаружили раковые клетки. «Вы скажете Зафару?» Да, он скажет.

Это было самое тягостное, что ему приходилось сообщать сыну. Зафар этого совершенно не ждал — или отгонял мысль, что такое может случиться, — и был страшно потрясен. Во многом он больше походил на мать, чем на отца. У него был ее затаенный темперамент, ее зеленые глаза, и, как она, он любил приключения; вдвоем они путешествовали на внедорожнике по валлийским холмам, неделями колесили на велосипедах по Франции. В годы кризиса, случившегося в жизни отца, она не оставляла Зафара ни на один день, она сохранила ему детство и помогла вырасти и не сойти с ума. Трудно было себе представить, что из родителей Зафар первой потеряет ее.

«О мой милый любящий сын, — писал он в дневнике, — с какой болью я должен помочь тебе справиться!» Рентген показал, что рак затронул кость, и об этом тоже Зафару мог сообщить только его отец. Глаза юноши наполнились слезами, он задрожал, и когда отец ненадолго его обнял, он не воспротивился. Врачи сказали: если лечение подействует, Кларисса, может быть, проживет еще несколько лет. Он этому не поверил и решил обрисовать сыну положение как оно есть. «Зафар, — промолвил он, — о раке я знаю вот что: если он завладел организмом, он развивается очень быстро». Он вспоминал про своего отца, про то, как стремительно расправилась с ним миелома. «Да, — проговорил Зафар умоляющим голосом, — но у нее по крайней мере еще месяцы и месяцы, правда же?» Он покачал головой. «Боюсь, — сказал он, — что это будут недели, если не дни. В конце это иногда похоже на падение с обрыва». У Зафара был такой вид, словно его со всей силы ударили по лицу. «О… — вырвалось у него, а потом опять: — О…»

Она лежала в Хаммерсмитской больнице, и день ото дня ей становилось все хуже. Тим сказал, что рак, как выяснилось, затронул и легкие, что она дышит через кислородную маску и не может есть твердую пищу. Быстрота ее угасания приводила в ужас. Врачи из-за ее слабости не знали как с ней быть.

Они не могли ни оперировать ее, ни начинать химиотерапию, пока не решат проблему жидкости, наполняющей легкие, а Кларисса тем временем все слабела.

Да, она умирает, понял он. Жить ей осталось совсем недолго.

Зафар позвонил мистеру Уаксману, старшему консультанту Хаммерсмитской больницы; Уаксман отказался обсуждать ее состояние по телефону, но согласился поговорить с Зафаром, если он приедет в больницу. «Это значит — ничего хорошего», — заключил Зафар, и оказался прав. Потом Зафар побывал у терапевта Клариссы, и тот признал, что совершил «две крупные ошибки». Он не принял всерьез боли в груди, когда она впервые о них упомянула, и не изменил мнения о них позже, хотя она жаловалась на боли неоднократно. «В восьмидесяти пяти процентах случаев боли в груди вызываются стрессом, — сказал врач, — и я руководствовался статистикой». К тому же еще двух месяцев не прошло, как она сделала маммограмму, и там все было чисто. Но рак рецидивировал не в молочных железах. Она начала жаловаться на боли еще в июне или начале июля, напомнил Зафар врачу, а он ничего не предпринял. И тут черствый человек сказал сыну умирающей глупые и жестокие слова: «Вы же знаете, у нее до этого был очень серьезный рак, но я не уверен, что она это осознала как следует. Теперь ее дни сочтены».

«Я доберусь до этого гада, — написал он в дневнике. — Я до него доберусь».

2 ноября 1999 года, во вторник, он поехал с Зафаром к Клариссе. Она исхудала, пожелтела, была очень слаба и очень напугана. Она с трудом смогла расписаться на чеках, которые попросила его послать. Не хотела подписывать завещание, но в конце концов подписала. Уаксман сказал, что химиотерапию надо начинать немедленно — это ее единственный шанс, вероятность успеха, сказал он, шестьдесят процентов, но звучало неубедительно. Лицо Зафара окаменело от отчаяния, и хотя его отец пытался говорить что-то оптимистичное, это не помогало.

На следующее утро Уаксман сказал, что надежды нет и счет идет на дни. Начали химиотерапию, но реакция на нее неблагоприятная и пришлось прекратить. Больше ничего сделать нельзя. «Можно», — возразил Зафар, который всю ночь прочесывал интернет и нашел «чудодейственное» лекарство. Мистер Уаксман мягко объяснил ему, что все это бесполезно: слишком поздно.

Интернет. К этому слову они тогда начинали привыкать. В том году кто-то впервые произнес при нем слово Google. Открывались новые электронные горизонты — возникала новая страна приключений, «terra incognita, которая простирается перед тобой, куда ни взгляни», если вспомнить слова Оги из романа Беллоу. Если бы этот «Google» существовал в 1989 году, кампания против него распространилась бы так быстро и широко, что он бы не уцелел. Ему повезло, что на него ополчились еще до начала информационной эпохи. Однако в тот день не ему выпало умирать.