Лев Толстой - Виктор Шкловский

Лев Николаевич был утопист. Утопия его была направлена в прошлое. Это утопия отживающего. Стоят избы, хотя нижние венцы их подгнили; пашутся поля, хотя пашутся плохо — сохами; существует община с переделами земли, но все это только кажется, потому что внутри самой общины существуют безземельные крестьяне и крестьяне с ничтожным наделом и кулаки, которые имеют своих батраков и арендуют землю.

Россия изживала свои иллюзии.

Само правительство, жестокое, кажущееся могучим, становилось иллюзией, историческим пережитком; иллюзией было военное могущество России. Иллюзией, которую разделяло уже меньшинство интеллигенции, было то, что Россия может обновиться как чисто земледельческая страна.

II. Лев Николаевич жил в прошлом

Когда-то Лев Николаевич рассказал о старом князе Болконском, который не понимает, что происходит в России во время нашествия Наполеона. Князь стар, но не безумен, конечно, но у него есть старческий склероз; он одновременно утверждает нереальное и смутно понимает, что реальное существует. Идет 1812 год. Князь Андрей предупреждает отца относительно неудобства его положения вблизи от театра войны, на самой линии движения войск и советует ехать в Москву.

Старый князь мало спит, беспокоен, но в то же время тон его разговора уверен. Близкие беспокоятся. Десаль решается заговорить:

«— Что вы об этом думаете, князь?»

Старый князь рассматривает планы старых построек.

«— Я? Я?.. — как бы неприятно пробуждаясь, сказал князь, не спуская глаз с плана постройки.

— Весьма может быть, что театр войны так приблизится к нам…

— Ха-ха-ха! Театр войны! — сказал князь. — Я говорил и говорю, что театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель.

Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра; но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда.

— При ростепели снегов потонут в болотах Польши. Они только могут не видеть, — проговорил князь, видимо думая о кампании 1807 года, бывшей, как ему казалось, так недавно».

Князь знает, что письмо от сына получено, но оно до него не дошло. Он спрашивает помрачнев:

«— …Да, он пишет, французы разбиты, при какой это реке?

Десаль опустил глаза.

— Князь ничего про это не пишет, — тихо сказал он».

Лев Николаевич хорошо знал психологию старости еще тогда, когда цвел здоровьем, он понял эту психологию, и он бы не поддался старости, если бы его сознание не было определено сознанием миллионов крестьян-хозяев — недовольных, разоренных, но думающих, что старое еще продолжается, что старое можно поправить.

Лев Николаевич не понимает взаимоотношения сил, как многие не понимали тогда. Рабочие, поднятые провокатором Гапоном, пошли 9 января к царю требовать управы на заводчиков, жаловаться на угнетение.

В них стреляли. Мостовая покрылась кровавыми пятнами; Россия взволновалась. Взволнован был и Лев Николаевич, но он не понимал, почему царь должен был принять депутацию петербургских рабочих: «Что же значит для государства голос петербургских рабочих?..» Рабочие пьют каждый день чай, ходят в кожаных сапогах, живут не хуже деревенского старосты. Почему они протестуют, а не крестьяне?

Кроме того, ведь их же мало, они случайность, их не будет в той новой России крестьянства, бесправительственной.

Их было много, они были рядом со Львом Николаевичем. Пламя домен с Косой горы было видно из окон яснополянской усадьбы. Время, неправильно предсказанное, продолжало свой ход, не считаясь с предсказаниями. Били часы, а Лев Николаевич не мог сосчитать количество ударов боя, как иногда это бывает в сновидении.

Заснешь вечером, есть дела, часы бьют шесть, слышишь и думаешь — шесть утра, вставать рано.

III. Война

Шел век империализма. 27 января началась русско-японская война. С 22 января по 27-е записей в дневнике Толстого нет.

27 января записано: «Сейчас ходил гулять и думал: 1) Война и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из нее будет и тому подобное… И всем предстоит, кроме рассуждения о том, что будет от войны для всего мира, еще рассуждение о том, как мне, мне, мне отнестись к войне».

Три раза написано слово «мне» и последний раз трижды подчеркнуто.

Мне — это обозначает не Толстому, а каждому, но каждому в отдельности под влиянием нравственных своих убеждений. Важно одно для каждого: «Не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удерживать их».

Удерживать можно только рассуждениями.

На следующий день Толстой поправляет свой рассказ «Фальшивый купон». «Фальшивый купон» написан на тему о том, как незначительный проступок гимназиста, подделавшего цифру на купоне, повлек за собою ряд несчастий. Это цепь новелл о преступлениях, вызванных «купоном» — деньгами. Все должно было кончаться всепрощением.

2 февраля: «Работаю над Купоном, а о войне не пишется».

Потом он пишет о войне большую статью «Одумайтесь!»

Лев Николаевич в старости собирал изречения великих людей, создавал сборники «Круг чтения» и «На каждый день». Ему казалось, что отдельно взятая мысль цельнее, округленней, что мысли, взятые вместе, сминают друг друга, как ягоды виноградной кисти: плотные, но уже не совсем круглые. Толстой считал, что на людей надо действовать нравственными убеждениями и, значит, мысль — это самое важное, самое действительное. В его статьях изречения такого рода становились эпиграфами.

Статья «Одумайтесь!» разделена на главы: к первой главе даны четыре эпиграфа, начинается она эпиграфами из евангелия, библии, потом переходит на эпиграф из Молинари и Ги де Мопассана.

Вторая глава начинается четырьмя эпиграфами из Вольтера, Анатоля Франса, Летурно и Свифта. Глав двенадцать. К 11-й главе четыре эпиграфа; 12-я глава эпиграфов не имеет.

Война разгорается, люди идут на бой, как пешая саранча, которая переходит воду, идя по трупам потонувших. Идет война за чужую землю, за землю «арендованную», за концессию. В статью включены письма — рассказы о том, как провожают на войну запасных, призванных для убийства. В конце дата — 8 мая 1904 года.

Эпиграфы — мысли мудрых людей, — как будто говорили все об одном и том же: война может быть побеждена, если люди осознают ее зло. Но история шла своим путем, и от нее нельзя было загородиться старыми книгами, даже самыми мудрыми.

Старая толстовская теория о сопротивлении несопротивлением колебалась теперь даже в собственных его глазах. Он видел, как идут японцы, сминая не подготовленную к войне русскую армию.