Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что ты про них знаешь??
– Довольно знаю. Но сейчас недосуг рассказывать. А вот завтра…
– Завтра?! Да я тебя сегодня…
Иван вскочил и схватил атамана за грудки. Тот, совершенно не сопротивляясь, посмотрел на Ивана, как на расшалившегося ребенка: с досадой, и все же с лаской.
– Ну что же ты так, царское величество? Небось, когда заходил, видел, сколько народу меня стережет? Кликнуть их прикажешь? Ты лучше, Ваня, кафтан мой в покое оставь, поди остынь, да о словах моих подумай. Времени до заката еще много.
Гнев Ивана, под действием которого схватил он Чорного, был вызван не столько злостью на атамана, сколько безжалостной правотой его слов. Но сам же Чорный, не желая того, заставил Пуховецкого вспомнить причину, по которой он готов был надолго еще остаться в крепости. Словам атамана о гибели его семьи Иван не поверил – почему-то, из всей речи Чорного именно эта часть показалась ему неискренней – но все же был ими напуган, и решил сделать то, что давно собирался: поговорить с тем самым капитаном, захватившим его в деревне вместе с другими казаками. О судьбе Матрены и сына он должен был знать куда больше лживого атамана. Станет ли Артемонов откровенничать с ним Иван не знал, хотя можно было предполагать, что капитан, как и все московиты, будет не слишком разговорчив, однако, думал Пуховецкий, стоит применить немного казацкой смекалки, и выложит Артемонов все свои тайны, как миленький. Если бы не эта мысль, то, услышав рассказ атамана, Иван сам, не дожидаясь заката, может быть, бросился бы бежать из крепости, куда глаза глядят. Но теперь он твердо решил остаться, а заодно решил, хотя бы раз, сам провести Чорного, а не оказаться жертвой его хитрости.
– Умеешь ты уговаривать, Иван Дмитрич. Подумаю, – сказал Пуховецкий, резко поднимаясь и направляясь к выходу из избы.
– Погоди, Иван – остановил его Чорный, – Это я ведь тебе про то рассказал, что будет, если ты останешься. А что будет, если со мной пойдешь – рассказать и не успел.
Иван поневоле остановился и повернул голову к атаману.
– Сейчас-то, Ваня, у мужичков наших сиромашенных на царя большая надежда – на того, что в Москве сидит. Но сдается мне, быстро им московские порядки разонравятся при близком знакомстве. И тогда разговор у них обычный будет: царь, де, хороший, да бояре и воеводы воруют, государя обманывают. Вот тут-то царский сын, который рядом, да еще и своего же казацкого роду – он товариществу куда милее станет. Да и воеводы московские разные есть, не все они царю, как псы, служить рады. Кого честью обошли, кого имением, кого – еще как обидели… Много рассказать не могу, но знай, что я не зря болтаю, видал я таких воевод. Понимаешь, царское величество, куда клоню? Москва – она ведь не так далеко, как кажется, а для нас поближе Варшавы будет. Вспомни смуту московскую: сперва чернец на престоле сидел, а за ним – казак! А за ними кто стоял, как не вольное товарищество? Потом и Ванька Заруцкий едва Белокаменную не взял. Ну а мы-то, Ваня, чем хуже тех Дмитриев и Заруцких? Ничем мы им не уступим!
Пуховецкий, молча и не глядя на атамана, вышел из избы. Он выскочил под дождь, не замечая его, и стал оглядываться по сторонам. Немногие оставшиеся на улице казаки были одеты по походному, а бегавшие из избы во двор и обратно чуры были явно озабочены сборами. Мимо прошел и Неровный, который, столкнувшись взглядом с Иваном, немедленно отвел глаза. Ермолай что-то быстро забормотал, но Пуховецкий, не слушая, прошел мимо. и направился к избам, где жили казаки попроще. Ядовитые стрелы, выпущенные в него атаманом Чорным, достигли цели. Иван размышлял о том, что, оставшись в крепости, он, может быть, и узнает что-то о судьбе Матрены и Петруши, но вот помочь им, сидя в царской темнице или лежа на плахе, вряд ли сможет. Но если осуществится, хотя бы отчасти, задуманное Чорным – а Иван, по своей натуре, склонен был увлекаться подобными замыслами – то, обладая властью и войском, сделать для них он сможет куда больше. Но за этими разумными рассуждениями стояло, руководя ими, совсем другое, и куда более сильное чувство: страх погибнуть в этой каменной мышеловке вместе с остатками московского войска.
У куреней было почти пусто, дождь лил стеной, и от него попряталось в избы почти все низовое лыцарство. Даже если и захотел бы Иван обратиться к товариществу с речью, его некому было бы слушать. Пуховецкий чувствовал, как падающая с неба стена воды как будто смывает его в тот поток, который уже скоро унесет в подземный ход, как старые листья в канаву, его и всех остальных запорожцев. Когда Иван уже собрался спрятаться от дождя в одном из куреней, к нему с заговорщическим видом подошел Ильяш, и тихо, бросая то и дело на Пуховецкого самые многозначительные взгляды, спросил:
– Ну что, твое царское величество?
Пуховецкий только махнул рукой, словно говоря, что знает все, о чем может завести сейчас речь карагот, но не желает этого обсуждать.
– Вот так ты, царь-батюшка, всех своих поданных руками-то и промашешь! – сердито и назидательно заметил Ильяш, – Коло надо созывать, пока не поздно, чего же медлить?
Иван только покачал головой, и карагот, заглянув ему в лицо, без слов все понял.
– Хорошие дела! Загрустил наш царевич, ох и загрустил. Ну что ж, придется, как всегда, старому Ильяшу за дело браться и всех выручать. Но ты поди, хоть в колокол ударь – на это, Ванюша, у тебя силы остались?
Удивленный Иван ударил несколько раз по старому шлему, подвешенному перед избами вместо колокола, без которого не могло обходиться даже такое слабое подобие Сечи, как нынешнее пристанище запорожцев. Из куреней стали – по одному, и весьма неохотно – выходить казаки, и собираться возле вскочившего на перевернутую бочку Ильяша. Пуховецкий заметил, что между избами стремительно, возникая то тут, то там, перемещается фигура, очень похожая на Черепаху. И тут Ивана словно отпустил тот морок, в котором он пребывал все время с тех пор, как зашел в горницу атамана Чорного. Сейчас он и сам вскочил бы на бочку, но Ильяша было уже не удержать. Карагот окинул собравшихся орлиным взором, и начал
