Шантарам - Грегори Робертс

— Линбаба! Счастлив видеть тебя! — воскликнул он. — Кадербхай кахан хайн? — А где Кадербхай?

Тут уж я с трудом сохранил невозмутимый вид. Раджубхай был одним из высших чинов в мафии и присутствовал на заседаниях совета. Если он не знал о гибели Кадера, значит, не знал никто в городе. А раз так, то, по-видимому, Махмуд и Назир постарались, чтобы эта новость не достигла ничьих ушей. Однако было непонятно, почему они не предупредили меня об этом. Как бы то ни было, я решил, что не стоит раскрывать их секрет.

— Хам акела хайн, — ответил я, улыбнувшись. — Я один.

Это не было ответом на его вопрос, и глаза Раджубхая сузились.

— Акела… — повторил он. — Один…

— Да, Раджубхай, — сказал я и поспешил сменить тему. — Ты мог бы дать мне прямо сейчас денег? Меня ждет внизу такси.

— Тебе нужны доллары?

— Доллары нахин. Сирф рупиа. — Не доллары. Только рупии.

— Сколько тебе надо, Лин?

— До-до-тин хазар. — Две-три тысячи, — ответил я, употребив жаргонное выражение, которое обычно подразумевало три.

— Тин хазар! — проворчал он по привычке, хотя сумма в три тысячи рупий, внушительная для уличных дельцов или жителей трущоб, в этом царстве контрабандной валюты была смехотворной. У Раджубхая ежедневно скапливалось в сотни раз больше, и ему случалось выдавать мне в качестве зарплаты и комиссионных по шестьдесят-семьдесят тысяч.

— Абхи, бхайа, абхи! — Сейчас, брат мой, сейчас.

Он повернул голову к одному из своих помощников и вздернул одну бровь. Служащий тут же вручил Раджубхаю пачку использованных, но вполне приличных ассигнаций, тот передал ее мне. Я отсчитал две штуки и сунул их в карман рубашки, а остальные упрятал в более глубокий жилетный карман.

— Шукриа, чача. Майн джата ху, — улыбнулся я. — Спасибо, дядюшка. Я побежал.

— Лин! — остановил меня Раджубхай, схватив за рукав. — Хамара бета Халед, кайса хайн? — Как там наш сын Халед?

— Халеда нет с нами, — ответил я, стараясь не выдать своих чувств голосом или выражением лица. — Он отправился в путешествие, ятра, и не знаю, когда мы теперь увидим его.

Я сбежал вниз, прыгая через ступеньку и каждая, на которую я приземлялся, отзывалась дрожью в моих икрах. Водитель тронул такси с места, я велел ему ехать в магазин одежды на Козуэй. Одной из услад бомбейских сибаритов было наличие множества магазинов с почти неограниченным ассортиментом относительно недорогой качественной одежды, которая постоянно обновлялась в соответствии с новыми веяниями индийской и зарубежной моды. В лагере беженцев Махмуд Мелбаф дал мне длинный жилет серо-голубого цвета, белую рубашку и коричневые брюки из грубой ткани. Для путешествия одежда вполне подходила, но в Бомбее в ней было жарко, она выглядела странно и привлекала внимание, так что мне надо было купить что-нибудь более современное, чтобы не выделяться в толпе. Я выбрал две пары черных джинсов с большими крепкими карманами, белую шелковую рубашку навыпуск и кроссовки — мои старые ботинки уже никуда не годились. В примерочной я переоделся, пристегнув к брючному ремню ножны с ножом и прикрыв их сверху рубашкой.

Стоя в очереди у кассы, я увидел в зеркале чье-то грубое ожесточившееся лицо и не сразу понял, что это я. Вспомнив снимок, сделанный Кишмишем, я пристально вгляделся в отражение. Лицо в зеркале выражало холодное безразличие и угрюмую решимость, а в глазах, глядящих с фотографии, и намека ни на что подобное не было. Я схватил темные очки и нацепил их на нос. «Неужели я так изменился?» Я надеялся, что после того, как я приму горячий душ и сбрею густую бороду, мой суровый облик несколько смягчится. Однако суровость была не столько во внешности, сколько внутри меня, и я не был уверен, можно ли назвать ее просто суровостью или стойкостью, или же это нечто более жестокое.

Около «Леопольда» я расплатился с такси и помедлил в толпе на тротуаре, глядя на широкие двери ресторана, где, по сути, началось все, связанное с Карлой и Кадербхаем. Входя в какую-либо дверь, мы делаем шаг как в пространстве, так и во времени. Каждая дверь ведет не только в данное помещение, но также в его прошлое и текущее нам навстречу будущее. Люди осознали это еще в древности, в своем пра-разуме и пра-воображении. И до сих пор в любом уголке земли, от Ирландии до Японии, можно встретить человека, который с благоговением украшет вход в жилище. Поднявшись по ступенькам, я прикоснулся рукой к дверному косяку, а затем к груди около сердца, приветствуя судьбу и отдавая дань памяти умершим друзьям и врагам, входившим в зал вместе со мной.

Дидье Леви сидел на своем обычном месте, откуда ему было видно и публику в зале, и прохожих на улице. Он разговаривал с Кавитой Сингх, сидевшей спиной ко входу. Я направился к ним. Дидье поднял голову и увидел меня. Каждый из нас пытался прочитать в глазах другого его текущие потоком мысли, подобно прорицателям, разгадывающим магический смысл в разбросанных перед ними костях.

— Лин! — воскликнул он и, бросившись ко мне, обхватил меня руками и рацеловал в обе щеки.

— Как приятно видеть тебя снова, Дидье!

— Тьфу! — сплюнул он, вытирая губы тыльной стороной ладони. — Если эта борода — непременный атрибут воинов Аллаха, то я благодарю Господа или кто там есть, что он сделал меня атеистом и трусом!

В копне его темных волос, спускавшихся до воротника, прибавилось, как мне показалось, седины. Бледно-голубые глаза еще больше покраснели и глядели чуть более устало. Но брови по-прежнему изгибались с нечестивым лукавством, а верхняя губа кривилась в игривой ухмылке, которую я так любил. Он был все тем же и все там же, и я сразу почувствовал, что я дома.

— Здравствуй, Лин! — сказала Кавита, отодвигая Дидье и обнимая меня.

Кавита была прекрасна и стройна. Густые темно-каштановые волосы были ввзбиты в художественном беспорядке и косо нависали над ясными глазами. Небрежное дружеское прикосновение ее руки к моей шее показалось мне настолько упоительным после афганского снега и крови, что я ощущаю его и теперь, спустя многие годы.

— Ну садись же, садись! — вскричал Дидье, жестом приказывая официанту принести выпивку. — Merde[161] мне говорили, что ты погиб, но я не верил этому! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Ну, сегодня-то мы уж напьемся, non[162]?

— Увы, — ответил я, сопротивляясь его попытке усадить меня силой. Разочарование в его глазах заставило меня сбавить решительный тон, хотя и не убавило решимости. — Еще не вечер, а у меня есть… одно важное дело.

— Ну хорошо, — вздохнул он. — Но уж один-то стаканчик ты обязан пропустить со мной. Покинуть меня, не дав мне возможности хотя бы чуточку развратить несгибаемого воина, — это было бы нарушением всяких приличий. В конце концов, какой смысл возрождаться из мертвых, если нельзя отметить это с друзьями?

— Ладно, — уступил я, улыбаясь, но продолжая стоять. — Но только одна порция виски, двойная. Это будет достаточно развратно?

— Ах, Лин, — ухмыльнулся он. — Разве может быть в этом клейко-сладостном мире что-нибудь достаточно развратное?

— Было бы желание, может, что-нибудь и найдется. Надежда умирает последней.

— Святая правда, — согласился он, и мы оба рассмеялись.

— Я покидаю вас, — сказала Кавита, поцеловав меня в щеку. — Мне надо возвращаться на работу. Лин, давай как-нибудь встретимся в ближайшее время. У тебя такой восхитительный… дикий вид, йаар. Никогда не видела человека, который был бы так похож на ходячую легенду.

— Ну, насчет легенды не знаю, но парочкой историй я мог бы поделиться — не для печати, разумеется. На беседу за обедом хватит.

— Буду с нетерпением ждать, — ответила она, поглядев на меня долгим взглядом, отозвавшимся во мне сразу в нескольких местах. — Отпустив меня, она с улыбкой обратилась к Дидье: — Надеюсь, Дидье, ты не утратишь своей задиристости и не впадешь в сентиментальность из-за того, что Лин вернулся, йаар. Задери кого-нибудь — ради меня.

Я проводил ее взглядом. Официант принес выпивку, и Дидье потребовал, чтобы я все-таки присел.

— Друг мой, стоя можно есть — если обстоятельства вынуждают, или заниматься сексом — если умеешь, но пить виски стоя невозможно. Это варварство. Разве что человек произносит при этом тост в честь чего-то очень возвышенного. А в остальных случаях тот, кто пьет виски стоя, — сущий дикарь, который ни перед чем не остановится.

Пришлось сесть. Дидье тут же поднял свой стакан, провозгласив:

— За тех, кто выжил.

— А за погибших? — спросил я, не трогая свою выпивку.