Монументы Марса (сборник) - Кир Булычев

– Вот видишь, – тихо сказал Сесе. – Не повезло.

– Ничего, – сказала я, – вы еще поправитесь.

– Спасибо.

– А кто к вам приходит?

– Ты не знаешь?

– Нет.

– Холмов.

– Холмик? А мне он ничего не сказал.

– Это опасно. Вы, ребята, не понимаете, как опасно.

– Все очень опасно, – сказала я серьезно. – Потому что меняются люди.

– А как там Огоньки? – спросил Сесе.

– Вчера новый родился за нашим домом, – сказала я. – Совсем маленький.

Он закрыл глаза, потому что ему трудно было говорить.

– Я буду у мамы в больнице, возьму лекарств.

– Не надо, – еле слышно сказал Сесе, – они нужны живым.

Чайник закипел, я сделала сладкий напиток. Потом напоила его.

Сесе не разрешал, но он был такой слабый, почти невесомый, и я его все равно напоила. Мне было бы стыдно этого не сделать. Он немного попил, но больше не смог. Он закрыл глаза, а я ему что-то хотела сказать и никак не могла придумать что.

И я сказала ему, как я его люблю, как я всегда его любила, потому что он самый красивый и умный. Еще с седьмого класса любила. Он вдруг начал плакать – только слезами, лицо было неподвижно. Он велел мне уйти.

На улице меня поймал такой ливень, какого я еще не знала.

Было темно, как глубокой ночью, и я даже заблудилась. Я шла и все время натыкалась на стены. Я плохо соображала. Но тут я увидела наш Огонек. Я добралась до угла дома, стояла там и смотрела на Огонек с ненавистью, как будто он был виноват в болезни Сесе.

Было все еще темно, но дождь вдруг ослаб. Я поглядела на железный столбик – и увидела, что край Огонька не достает до него. А маленький Огонек не увеличился.

Я стояла и глядела на Огонек, словно загипнотизированная. Не знаю, сколько простояла. И тут услышала далекий крик. Почти сразу большой Огонек съежился, а второй, малыш, мигнул и исчез.

Я обрадовалась. Значит, правда они могут исчезать.

Потом забежала домой, взяла сумку и пошла в больницу.

По дороге встретила Шурку Окуневу.

Она поднималась от реки, еле живая, словно ее палками побили. Она тащила на руках Петьку – Петьке уже шесть лет, тяжелый, она запыхалась. Увидела меня и начала кричать, словно я была виновата.

– Я же звала! – кричала она. – Я же звала – и никого!

– Нашла? – спросила я. – Вот и хорошо.

– Ты не понимаешь. Холмик утонул! Он моего Петьку вытащил, а его унесло! Я сама видела!

– Где? – Я бросила сумку и побежала к реке.

Вслед кричала Шурка, потом она бежала за мной, она не замечала, что Петька тяжелый и мокрый, она все время повторяла:

– Я же не могла… Он за бревно держался, он Петьку вытолкнул, а река – ты же знаешь… Я Петьку тащила…

Река была вздувшейся, громадной, по ней неслись бревна, какие-то ящики… ни на берегу, ни в воде не было ни одного человека.

– Может, его выбросило на берег? – Я просто умоляла Шурку подтвердить, а она не смогла.

– Я видела – его голова там, на середине, появилась – и все…

Я взяла у нее Петьку, он устало плакал.

Мы по очереди несли его на косогор. Уже наверху я спросила:

– Ты кричала?

– Ой, как я кричала! – ответила Шурка.

Я отдала ей Петьку.

– Согрей его, – сказала я.

– Я кричала – и никого, – повторила Шурка и ушла.

И тогда я решила, что к маме пока не пойду. Мне нужно поговорить с кем-то серьезным, который захочет поверить.

Дошла до станции. Уж не помню как.

На станции были люди. Солдаты и дружинники вытаскивали из вагонов мешки. За путями, у стрелки горел Огонек.

Я увидела того лейтенанта, который говорил со мной вчера.

– Мне надо в Москву, – сказала я. – Обязательно. Может, я ошибаюсь. Но если я не ошибаюсь, тогда есть надежда.

– Поезда не ходят, – сказал он. – Ты же знаешь. И в Москве такие пожары…

– Тогда я вам скажу.

Его позвали, но он посмотрел мне в глаза и крикнул:

– Погоди, без меня!

А мне сказал:

– Говори, девочка.

И я ему сказала про совпадения. Про то, как увеличился Огонек, когда пришел Ким, про то, как он чуть-чуть уменьшился, когда я пришла от Сесе, как погас малыш, когда Холмик вытащил Петьку, а сам не смог выбраться из реки.

Мы с лейтенантом добрались до Москвы на его «газике».

И я все это повторила здесь.

Я знаю, что есть надежда. Никто раньше об этом не догадывался, потому что не искал связи между нами и Огоньками. Если нет надежды, ее надо искать там, где не искали.

Нет, я не смогу остаться здесь. Холмика нет, и некому даже напоить Сесе. Вы просто не представляете, какой он человек.

И мама, наверное, уже с ума сходит.

Мой пес Полкан

Никто из взрослых не должен был знать. Иначе нас бы не пустили. Ведь немало ребят пострадало на этом. Кольку Звягина вообще убили. Они же не люди, к ним в руки не попадай. Даже не крестятся. Одно слово – столичники.

Мы пошли втроем. Эдик Брюхой – он хоть и высокий, взрослый, но, как муха, по любой стене влезет. А так – псих. И Светка Геворкян. Только Геворкян не ее фамилия, а приемная. А потом, когда и Геворкяна убили, она все равно Геворкян осталась. Она может любой замок открыть. Наконец, я. Меня позвали, потому что меня любят животные. У каждого свой талант. У меня талант к животным, потому что я их люблю.

Эти столичники живут далеко в тылу. Они – торгаши проклятые. Их наша борьба за счастье человечества не колышет. Они жрут мясо и куриц. Даже охрана у них татарская, сами не хотят рисковать. Глухой говорил, что раньше в столице много людей было. И все подлецы, столицы нет, а они, как Светка Геворкян, со старой фамилией. Смешно.

Мне иногда странно и противно, какое право имеют жить на свете люди, лишенные высоких идеалов. Не готовые пожертвовать своей жизнью ради их достижения. Я с детства так воспитан. Я готов пожертвовать жизнью ради счастья человечества. А чем могут похвастаться эти столичники? Или армяне, которые живут за Клязьмой? Ну ладно, с армянами у нас более-менее мир, хотя и у них совсем нет идеалов.

Мы пошли вечером, в полнолуние, чтобы лучше видеть дорогу. Веревки, намордники, всякое добро взяли в клубе. А ножи у нас свои. Нам, считай, повезло. Кто-то забыл в клубе именно столько веревок и всяких вещей, которые нам понадобятся. И не запер клуб на ночь. Я сказал об этом Эдику, а он мне отвесил подзатыльник. А Светка Геворкян, которая младше Эдика, начала смеяться. Эдик и ей врезал, потому что надо было соблюдать полную тишину и тайну, иначе кто-нибудь из взрослых увидит нас, а потом выпорют на площади. Но мы считали, что не только у взрослых есть высокие идеалы, а у нас, подростков, тоже есть высокие идеалы. Вот мы и пошли.

Мы подошли к концу поселка. Здесь надо быть особенно осторожными, пока будем пролезать сквозь лаз, сделанный давно, еще октябрятами, и до сих пор не раскрытый пограничниками, нас легко могут заметить – и тогда даже страшно подумать, что с нами сделают!