Битва в пути - Галина Николаева

Смугло-бледная в сером полусвете комнаты, девушка поставила согнутую в колене ногу на перекладину соседнего стула и обхватила колено сплетенными руками. В позе ее была такая естественность и непринужденность, словно она сидела не в переполненном людьми кабинета начальника цеха, а где-то на степном пригорке в полном одиночестве. На темном лице странно выделялись светлые, прозрачные, как дождевые капли, глаза. Бахирев на мгновение отметил и ее позу и глаза, но тут же забыл о ней. Он сел на свое место и без предисловия начал глуховатым, монотонным голосом:

— Дефициты и взаимные претензии имеются по цехам чугунолитейному, термическому, моторному, сборочному. Четыре перечисленные цеха останутся. Остальные могут уйти…

Начало было непривычным. Отсутствие на рапорте обычно считалось признаком нерадивости, а «новый» сам гнал половину людей с рапорта. Инженеры сперва нерешительно переглядывались, потом, обрадовавшись нежданной свободе, толпой ринулись к двери.

Наскоро покинутые людьми стулья стояли в небрежном беспорядке, и от этого обычная деловая и напряженная атмосфера рапорта исчезла. Оставшиеся поглядывали на двери, свертывали дефициты. Им тоже хотелось уйти. Только девушка у окна не изменила ни позы, ни выражения лица.

— Прошу подвинуться поближе, — сказал Бахирев,

Два-три человека нехотя вышли из дальних углов.

— За истекшие сутки, — начал Бахирев все тем же ровным, монотонным голосом, — с конвейера спущено двадцать недоукомплектованных тракторов и недодано три трактора. Начальник сборки, почему не обеспечили нормального выпуска?

Рославлев неохотно встал. Он, как и все на заводе, знал, что «новый» не решает вопросов, и поэтому рапорт в присутствии «нового» и в полупустой комнате становился формальностью. Рославлеву крайне не понравилось также начало рапорта. Обычно он сам, как начальник сборки, предъявлял свои претензии цехам, а «новый» начал с претензии к нему. Это было мелочью, но мелочью непривычной для Рославлева. Поэтому начальник сборки вложил в свой бас иронию и пренебрежение. — Мы «не обеспечили» потому, что нас не обеспечили. — Почему вы говорите «мы»? Что значит ваше «мы?»

— Мое «мы» значит — цех сборки… — пробубнил Рославлев с прежней иронией.

— На фронте, когда командир батальона не выполняет задание, он не говорит: «Мы не выполнили». Он говорит: «Я не выполнил…»

«Дешевый прием», — поморщился Рославлев и ответил:

— Я на фронте не был… За передачу фронтового опыта благодарю…

По лицам скользнули мгновенные улыбки.

— Прошу отвечать точнее, — не реагируя на насмешку, сказал главный. — Почему недодали три трактора?

— Ночью конвейер стоял по дизелям, — одновременно и сердясь и скучая, сказал Рославлев.

— Почему допустили нулевые позиции по дизелям?

«Ты еще и зануда ко всему прочему!» — окончательно рассердился Рославлев. Иронизируя еще откровеннее, чем прежде, он точно, но тонко передразнил монотонные интонации Бахирева:

— Потому допустили нулевые позиции по дизелям, что чугунка половину блоков сумела загнать в брак…

Снова усмешки пробежали по лицам, и снова главный никак не реагировал на иронию.

«Не понял, что его высмеяли? — подумала девушка у окна, — Смешной! Лицо и фигура каменные, прическа спереди как из парикмахерской, а на затылке петушиный хохол. — Она улыбнулась, но лицо Бахирева заинтересовало ее странным несоответствием между тяжелой оцепенелостью черт и чуткостью подвижных бровей. Брови, стянутые к переносью напряженным углом, круто изгибались и расходились к вискам взмахами, сторожкими, словно крылья готовой взлететь птицы. Они то и дело шевелились — то приподнимались, то туже стягивались в узел. — Кажется, будто он слушает бровями», — определила девушка.

— Начальник чугунолитейного цеха, — сказал он, — объясните, в чем дело.

Щербаков тяжело поднялся со стула. Его мягкие руки нежно, как цветок, держали мятый листок «дефицита»,

— Опять чугуны! — сказал он со вздохом. — Кончились хромоникелевые чугуны. Я сам вчера был в техснабе. Видел, что у них там творилось… Запарились.

Брови Бахирева дрогнули и поднялись. Узкие темные глаза остро блеснули за тяжелыми веками.

— Техснабу, значит, посочувствовали? Сперва к техснабу проявите сочувствие, потом к металлоснабу, потом, последовательно, железной дороге начнете сочувствовать?

— Почему же… железной дороге? — округлились младенческие глаза Щербакова.

— По логике вашего рассуждения.

«Тоже умеет вышутить!» — удивилась девушка.

— Перебой с чугунами ликвидирован вечером, — продолжал Бахирев. — Почему ночью выскочил брак?

— Ночью я не был на заводе. Сушильные печи… Старший мастер… — невнятно забормотал Щербаков.

Василий Васильевич усиленно зашевелил усами.

— Насчет печей я второй месяц твержу. Не делают ремонта! Сам в печи лажу, сам ремонтирую!

Лицо мастера выражало ничем не обремененную честность. Это было особенно противно Бахиреву: «Как наловчился играть под честнягу!»

Дело с кражей все еще не было завершено. Вальган сказал Бахиреву: «Ты в это не мешайся, предоставь мне. У меня есть тут свои соображения…» О том, что соучастником кражи был Василий Васильевич, Бахирев никому не сказал. Допуская возможность ошибки, он не считал себя вправе говорить другим, но внутренне был убежден в тoм, что орудовал не кто иной, как Василий Васильевич.

— Вы знали, что печи неисправны? — почти с ненавистью спросил он мастера. — Какое же право вы имели уйти, бросив производство в таком положении?

— А вот так и ушел! — заявил мастер. — Пока своими плечами да руками все дыры затыкаешь, никто не почешется! Один разговор: «Давай! Жми!» Я жал, жал, взял да и ушел. Пойду, думаю, пусть стержни горят, пусть наконец завод почувствует, какое у меня в стержневом отчаянное положение!

Брови главного сошлись у переносья и приподнялись к вискам.

Он усмехнулся и процедил:

— Прямо по пословице: «Пойду вырву себе глаз, пусть у моей тещи будет зять кривой!»

В комнате невольно засмеялись.

— Только вы не зять, а завод вам не теща, — тем же злым тоном продолжал главный. — Отвечать за брак прежде всего будете вы. Я поставлю вопрос о выговоре в приказе и о списании всех убытков по браку в стержневом за ваш счет.

Наступила тишина.

Мастер шевелил губами, силясь возразить, но не находил слов. Наконец овладев собой, он повернулся к Щербакову:

— Это как же? Печи давно замены требуют, а я от вас даже ремонта не добьюсь. Все выходные сам кручусь зa ремонтников. Не в печах, вот в этих вот руках сушу стержни! За весь месяц в первый раз взял выходной, и то несполна, и меня же… меня же…

— Давно пора проводить в жизнь принцип материальной ответственности за брак, — отозвался Щербаков. — Надо же когда-нибудь начинать.

Мастер стоял посредине комнаты и растерянно оглядывался. Все молчали и отводили глаза.

— Неправильно! — прозвучал девичий голос. — Начинать надо, но не с таких людей, как Василий Васильевич…

Девушка у окна говорила спокойно. Взгляд ее странно светлых на темном лице глаз был одновременно и пристальным и безмятежным, как будто она еще не совсем проснулась, еще полна какими-то своими мирными сновидениями, но уже с любопытством вглядывается в окружающее.

Не стоило вступать в пререкания с этим полусонным существом, и Бахирев обратился к Щербакову:

— Что скажет начальник цеха? Тот засуетился:

— Что ж? Я полагаю, что Дмитрий Алексеевич в принципе прав. Товарищ Карамыш смотрит с субъективной точки зрения.

«Карамыш? — удивился Бахирев. — Значит, с кокилем это она? Вот не подумал бы… Или есть на заводе другой Карамыш?» Но ему некогда было размышлять об этом,

— Я тридцать лет на заводе. Пришел безусым, усищи здесь выросли, здесь поседели… — Василий Васильевич сорвался на полуслове и умолк.

Бахирев поднял голову и обвел всех медленным, тяжелым взглядом.

— При Петре Первом похвалялись бояре бородами, — гулко прозвучал в тишине его голос. — Сбрил им Петр Первый бороды по первое число, А с бородами, глядишь, некоторые худые привычки отбрились…

Мастер поднес руку к усам, словно защищая от главного свою красу и гордость.

— Ну что ж? — хрипло сказал он. — Пока я на заводе работаю, одиннадцатый главный инженер приходит… — Он помолчал, потом повернулся всем корпусом к Бахиреву и сказал ему в лицо — Придет и двенадцатый…

Не сказав больше ни слова и ни с кем не простившись, Василий Васильевич вышел из комнаты.

Наступила тишина. Старик прочил главному инженеру недолгую жизнь на заводе, и все безмолвно согласились с ним.

Инженеры избегали смотреть на Бахирева. Только девушка у окна по-прежнему пристально смотрела на него с выражением непонятного ему сострадания.