Избранные произведения в 2-х томах. Том 1 - Вадим Собко

И, как всегда бывает при встрече после долгой разлуки, они стали перебирать прежних знакомых. Теперь в их разговоре то и дело слышалось: «погиб в Дахау», «расстрелян», «замучили в Бухенвальде», «казнён».

Но друзья не только предавались воспоминаниям. Слишком значительные события происходили сейчас в Германии, чтобы можно было их обойти. И поэтому разговор сам собой перешёл на сегодняшние дела.

— Жаль, что ты снова уезжаешь, Макс, — задумчиво говорил Михаэлис. — Было бы так хорошо, если бы ты сразу приступил к работе в Дорнау. Нас, коммунистов, осталось здесь совсем немного. Просто больно было смотреть, когда впервые собралась вся городская организация. Сколько товарищей погибло!.. Правда, народ уже тянется к коммунистам, и авторитет наш растёт с каждым днём. Недаром к нам перешли многие левые социал-демократы. Но людей с настоящим политическим опытом, подлинных организаторов масс ещё не хватает, а работы так много, что иногда даже страшно становится.

Он пригубил рюмочку и продолжал:

— Ты только подумай, сколько новых общественных организаций появилось у нас в городе! Создаётся Культурбунд, начали работать профсоюзы, не сегодня-завтра возникнет союз молодёжи, женщины и те втягиваются в общественную жизнь. Всей этой работой надо руководить.

— А всё же справляетесь вы неплохо, — заметил Макс.

— Да, кое-как справляемся. Правда, нам во многом помогает комендатура. Я стараюсь действовать самостоятельно и всех товарищей приучаю, а всё же часто приходится тревожить полковника Чайку или капитана Соколова. Они-то всегда дадут хороший совет, но ведь хотелось бы чувствовать себя увереннее…

— Со временем это придёт, — спокойно ответил Макс. — Скоро люди из плена вернутся. Они принесут с собою много нового, они же видели, как живут и работают в России. Понимаешь, Лекс, Советский Союз — это совершенно удивительная страна. Кто хоть раз почувствовал её дыхание и знает, как горячо и радостно тру-дятся советские люди, тот уже никогда не сможет жить и работать по-старому. Я провёл там несколько лет, и эти годы были для меня такой школой, какую нигде больше не пройдёшь.

— Да, я понимаю тебя, мне ведь часто приходится встречаться с русскими, — ответил Лекс. — Но, наверно, пройдёт ещё мною лет, прежде чем нас, немцев, примут в семью народов как равных. Впрочем, это зависит от нас самих, и когда мне приходится особенно трудно, я напоминаю себе, что гружусь- то для будущего счастья народа! Это очень важно — сознавать, что трудишься для блага всей Германии.

Они немного помолчали.

— Всей Германии… — повторил Дальгов. — Очень сложное это сейчас понятие — Германия. Страна, разрезанная на части, страна с нарушенными родственными, экономическими, политическими, даже просто почтовыми связями. На западе никто из англичан и американцев и не помышляет о создании действительно миролюбивой, единой демократической Германии. Ты увидишь, они ещё когда-нибудь попытаются нас использовать в качестве пушечного мяса. Только уж теперь-то из этого ничего не выйдет. У нас теперь очень надёжные друзья, Лекс. Они победили Гитлера и спасли всех нас. И они доведут дело до конца. Германия будет демократической страной. Помяни моё слово. И произойдёт это скорее, чем мы все думаем. Я твёрдо верю, что мы будем жить, как честные люди. Я ещё не знаю, какой она будет, эта новая, единая демократическая Германия; но мы её по-строим, пусть даже нам придётся работать по двадцать пять часов в сутки.

Он улыбнулся и снова наполнил рюмки. Приятели долго молчали, каждый думая о своём. Они вдруг со всей отчётливостью поняли, что на их плечи легли огромные государственные заботы, что именно от них зависит сейчас судьба родины.

— Ты надолго уедешь, Макс? — спросил Михаэлис.

— Месяца на три. Я буду участвовать в подготовке материалов для суда над Герингом, Риббентропом и компанией. Это важное поручение. Мир должен узнать, какие это были преступники и куда они толкали немецкий народ.

— Но ты в самом деле приедешь?

— Не беспокойся, — рассмеялся Макс. — Я вернусь в Дорнау. Это моя родина, а кроме того, есть уже решение командировать меня сюда на партийную работу.

— Хорошо бы тебе поскорее вернуться. Мне было бы тогда значительно легче.

— Мне всё кажется, что ты немного боишься своей работы, Лекс, — улыбнулся Дальгов.

— Нет, работы я не боюсь! Просто мне не с кем вот так, по душам поговорить. У меня много товарищей, которые сейчас вошли в магистрат, но они-то на меня смотрят как на опытного руководителя. А вот с тобой я могу поговорить и о том, как мне трудно, как мне хочется, чтобы было у нас побольше хороших, надёжных людей. Поэтому тебе и кажется, что я жалуюсь. Когда я прихожу в магистрат, я уже не думаю о трудностях. Тут можешь мне поверить.

— А интересно, — после минутного молчания спросил его Макс, — что делает сейчас Эдит Гартман? Она, наверно, снова появится на сцене?

Михаэлис огорчённо покачал головой:

— Нет, она не хочет работать. Даже на собрание артистов не сочла нужным прийти. Таких, как она, много, в этом-то вся беда. Люди не разглядели своего будущего, они ещё боятся…

— Как-то не похоже это на Эдит, — задумчиво сказал Макс.

— Похоже или не похоже, но это так.

Неожиданно Дальгов встал.

— Мне пора, — сказал он. — Завтра рано утром я уезжаю. Очень хочется поскорее вернуться сюда.

Макс допил последнюю рюмочку ликёра, попрощался с Матильдой и Михаэлисом и вышел.

Город уже спал. Тёплая летняя ночь опустилась на окрестные холмы.

Он медленно шёл по улице родного Дорнау — Макс Дальгов, немецкий коммунист, боец Интернациональной бригады и политический работник. Он думал о том, что где-то в этом городе живёт актриса Эдит Гартман.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На дворе стоял ясный осенний день, а в маленькой комнатке Эдит Гартман с утра царил полумрак. Жалюзи на окнах были спущены. Казалось, хозяйка боится света.

Солнце клонилось к закату. Одинокий луп, проникший сквозь щель, на миг озарил комнату и исчез, уступив мест сумеркам.

Не вставая со своего кресла, Эдит протянула руку и повернула выключатель. Настольная лампа с прозрачным абажуром осветила комнату: стены, увешанные старыми афишами, широкую тахту и потёртый коврик на полу.

Эта комната отнюдь не отличалась роскошью, Скорее она напоминала жилище студента. Единственно, что нарушало сходство, — глубокое удобное кресло. С тех пор как в Дорнау пришли советские войска, Эдит Гартман проводила в нём целые дни, размышляя над своей судьбой; и мысли её были тяжёлыми, тревожными, смутными. Эдит потеряла почву под ногами, и обрести её вновь было не легко.

Когда-то она любила вспоминать свои роли, старательно собирала афиши спектаклей и кинофильмов, в которых главные роли играла известная актриса Эдит Гартман. Что бы ни говорили, эти афиши — несомненные доказательства её былой славы. Но сейчас и они не приносили успокоения.

Скрипнула дверь, и в комнату тихо вошла мать. Криста Ранке нисколько не изменилась за последнее время. Так же размеренно и спокойно вела она хозяйство, тщательно рассчитывая всё до последнего пфеннига и грамма. Только пфеннигов становилось всё меньше и меньше.

Криста Ранке уселась напротив дочери, немного помолчала, а затем начала обычный разговор. Речь шла опять о деньгах. В голосе матери всё чаще проскальзывали тревожные нотки. Скоро уж и продавать нечего будет. Не пора ли Эдит подумать о какой-нибудь работе, о заработке?

Эдит снова вспомнила о недавнем разговоре с бургомистром Михаэлисом. От своего имени и от имени капитана Соколова он просил фрау Гартман подумать об организации театра в Дорнау. Тогда она ответила отказом и сослалась на здоровье, якобы не позволявшее ей взяться за работу.

Неужели всё-таки придётся принять это предложение? Нет, не надо торопиться. Настанет ещё время, когда возродится настоящая Германия. Вот тогда-то актриса Эдит Гартмаи опять появится на сцене.

У входной двери раздался звонок, а затем в комнате появился писатель Болер в сопровождении Карла Тирсена, известного адвоката и большого любителя театра.

Болер вошёл как старый, добрый знакомый. За последнее время он стал частым гостем у Эдит. Писатель поцеловал ей руку и привычно опустился на тахту. Тирсена Эдит тоже знала, хотя в её доме он ещё никогда не бывал.

Болер за это лето буквально расцвёл. Теперь, когда в Берлине опять издавались его произведения, жизнь вновь стала улыбаться старику.

Карл Тирсен, наоборот, был настроен весьма пессимистично. Его адвокатский заработок, всегда казавшийся таким верным и надёжным, исчез совершенно. Прекратились тяжбы между крестьянами и помещиками, а они-то, собственно, и давали адвокатам наибольший доход. В судах сейчас разбирались только мелкие уголовные дела. К процессам по денацификации, где можно было рассчитывать на внушительный заработок, Тирсена не допускали: у него у самого было рыльце в пушку. Работа в местном отделении социал-демократической партии теперь уже не сулила никаких выгод.