Отлученный - Жозе Джованни

В столовой он отдал свою порцию соседу, который молниеносно сожрал ее, боясь, как бы Ксавье не передумал.

Чтобы легче было ждать, он закрыл глаза и стиснул кулаки.

В камере он утвердительно кивнул Ла Скумуну, и они стали дожидаться, пока надзиратели всех запрут, проведут перекличку и уйдут.

– Все готово.

– Наконец-то, – ответил Ла Скумун.

Ксавье рассказал ему о трюке с ридикюлем.

– Ты уверен?

– Как и в том, что разговариваю с тобой.

– Мог бы постараться узнать больше, – пробурчал Ла Скумун.

Ксавье засмеялся. Роберто убивал время как мог. Они считали удары часов, один из них обсчитался.

– Одиннадцать, – сказал Роберто.

– Нет, десять.

– Одиннадцать.

– Десять.

Они шептались, но хотели кричать.

– Твоя история – это точно не туфта? – спросил Ла Скумун через некоторое время.

– Если не веришь, можешь дрыхнуть.

Камеры были расположены вдоль всего корпуса. Они выходили во внутренний двор и на кольцевую стену. Длинные Узкие окна следовали друг за другом как тире морзянки.

В полночь послышался звук шарманки.

– Старина Миг! – прошептал Ла Скумун.

Его трясло. Ксавье отвернулся, чтобы друг почувствовал себя в одиночестве.

Миг сыграл мелодию популярной песенки, потом затянул песню моряка, мечтающего о собственной лодке. Ла Скумун, лежа на спине, вцепился пальцами в шероховатую ткань матраса. Эта музыка выворачивала ему кишки.

Послышались крики. Охрана прогоняла Мигли. Тот, продолжая играть, тронулся с места, и музыка приблизилась, чтобы через несколько мгновений удалиться. Ла Скумун натянул на голову одеяло и согнутой рукой вытер глаза.

В то утро, между последним ночным обходом и открытием камер, в углу бордосцев началось волнение. Бордосцы были хроническими бунтарями.

– Почему мы должны жрать эту блевотину?! – сказал один из них, стоя на своей койке.

– А штрафной режим видал? Шагай или подохни.

– Эта падла хозяин[9] – не один на свете. Над ним префект. Надо только всем отказаться от их тухлой баланды и начальству станет жарко.

Зэки одобряли.

– При условии, что будут улики, – убеждал оратор. – Ждем завтрашнего утра. Я подойду первым. Если опять тухлятина, отказываюсь от порции, и вы делаете то же самое.

Эта идея понравилась всем.

– Им придется доложить в префектуру, а жратва станет уликой. Иначе мы все тут подохнем. Все время привозят новых, никого не выпускают, а общее число остается прежним. Разве не правда?

Это была правда, как и то, что хлеб иногда давали плесневелый, а суп кислый. Правда, что люди ели клей.

Ла Скумун знал, что коллективный бунт, даже неудачный, взбудораживает тюрьму. Зачинщиков просеивают и переводят в разные тюрьмы.

– Я не согласен, – заявил он.

– Сдрейфил?

Ла Скумун говорил, сидя на кровати.

– Не люблю коллективных демонстраций. Когда меня все достанет, буду действовать сам по себе.

Бордосцев было трое. Они работали в одном цеху с Ксавье, но спали в той же камере, что Ла Скумун. Это было хитростью тюремной администрации, стремившейся разделять на ночь людей, общавшихся между собой днем.

– Здесь мы все заодно, и ты не отколешься, – пригрозил оратор.

– Если мне захочется взять пайку, я ее возьму. А когда не захочется, не стану брать, – спокойно объяснил Ла Скумун.

– Будешь делать то, что решат все. Тут тебе не школа. Завтра отказываемся от хлеба все без исключения. А с теми, у кого не хватает смелости отказаться, разберемся всей компанией.

Он подошел к Ла Скумуну.

– Может, ты вообще не мужик?

Ла Скумун опустил глаза, думая о пистолете и месяцами подготавливавшемся побеге.

– Потом посмотрим, – ответил он.

По ту сторону решетки Ксавье стиснул зубы. Донесшийся издалека лязг ключей в тяжелых замках заставил всех замолчать.

Чтобы выйти во двор к столовой, сонные зэки спускались по лестнице и следовали по коридору, в конце которого прево выдавали каждому ежедневную пайку хлеба.

Заключенные проходили не останавливаясь, разглядывая полученные двести граммов серой спрессованной муки. Пекарня работала не каждый день.

Бригадир швейников пришел к девяти, после общей переклички. Войдя в помещение склада, он подмигнул Ла Роке и вытащил сверток из своей маленькой пляжной сумки, красной с синей каймой.

Ла Скумун поблагодарил и спрятал сверток под стопку брюк. Он разбирал на столе пуговицы, складывая их дюжинами.

– Я заканчиваю, не то запутаюсь, – предупредил он, возвращаясь к работе.

– Время есть, – ответил завскладом.

Он ушел в свой кабинет. Сердце Ла Скумуна билось чаще. Надзиратель, сидевший на стуле, от безделья крутил «мельницу» большими пальцами рук. Бригадир возился у гладильного стола. Ла Скумун лихорадочно схватил передачу. На дне коробки поблескивал пистолет калибра 7,65, который он передал Мигли в день разборки с неграми.

Он прикоснулся рукой к гладкой стали, потом открыл полную пуговиц коробку из под печенья, вынул картонное двойное дно, положил пистолет, поставил картонку на место и насыпал сверху пуговиц.

Закрыв коробку, он сунул ее в общую кучу. Пуговицы в них были старого фасона, снятого с производства.

Ла Скумун думал о полном надежд Ксавье, ждущем в мастерской внизу.

Ксавье наблюдал за бордосцами. Один из троицы был бригадиром. Ксавье видел, как двое остальных присоединились к нему на складе. Они изображали, будто заняты совместной работой, чтобы спокойно обсудить утренний инцидент.

Ксавье не давала покоя мысль, что такому человеку как Ла Скумун, пришлось смолчать перед этими дешевками!

Один бордосец вышел и вернулся на свое место. Он демонстрировал хмурую уверенность. По коридору взад и вперед прохаживался надзиратель. Как только тот повернулся спиной, Ксавье бросился на склад.

– Ну, какие проблемы? – спросил он двух оставшихся бордосцев.

– К тебе у нас претензий нет, – ответил тот, что утром держал речь.

– Мой кореш клал на тебя и прочих. Ему на всех положить! Просек? На всех!

– Утром мне так не показалось! – усмехнулся бордосец.

Ксавье прыгнул в ноги тому, кто стоял ближе. Оба покатились по полу. Через секунду бордосец выплевывал зубы, а из его рассеченной брови хлестала кровь.

Ксавье бросился на второго, замахнувшегося сабо. Тяжелый деревянный башмак больно ударил в плечо. Он выхватил сабо и с безумной силой принялся колошматить им вслепую.

Кладовщик, трус, сидевший за сексуальные извращения, прокрался вдоль стены и побежал стучать надзирателю.

Бой продолжался. Ксавье не ощущал ударов. Он падал, поднимался и с воплями бросался на противников. В конце концов он вцепился в горло бригадиру и стал его душить, втянув голову в плечи.

Второй бордосец выскочил с криками:

– Он его убьет! Он его убьет!

Вооруженные дубинками надзиратели уже ворвались в мастерскую.

– Там, там! – повторял выбежавший, показывая рукой на склад.

Они оглушили Ксавье. Лицо его противника посинело от удушья. По старой доброй традиции обоих волоком дотащили до карцера.

Новость облетела централ и дошла до Ла Скумуна во дворе после обеда. Он не мог прийти в себя. Приятель Ксавье указал ему на двоих бордосцев; Ла Скумун посмотрел на них с отсутствующим видом.

Вечером они встретятся в камере. Он решил не дергаться, ничего не предпринимать. Пистолет требовал жертв. Ла Скумун был хранителем сокровища; надо было дождаться возвращения Ксавье.

Если, конечно, его не вынесут из ямы ногами вперед. Директор влепил обоим драчунам по тридцать суток карцера. Третий, сумевший удрать, схлопотал тридцать суток строгого режима – ходьбы и сидения на сахарной голове.

Ла Скумун замкнулся в хмуром ожидании. Женевьев получит официальное уведомление: «Свидания отменяются. Ксавье Аде наказан». Она уже получила несколько таких приятных записочек.

Ла Скумун опустил голову, стараясь не смотреть на товарищей. Он примерялся к ритму тех, в ком сломалась пружина.

Каид бордосцев, после двух дней в санчасти, пошел на поправку. В карцере, само собой. Он чуть не погиб от удушья. Его дружки притихли. Никто уже не заикался о том, чтобы отказываться от хлеба. Никто не нарывался на драку с Ла Скумуном.

– Возможно, он правильно сделал, – говорил себе тот, думая о Ксавье.

Тридцать суток проходят. Вот только бордосца вывели из карцера, а Ксавье держали внизу – изоляция.

Это означало нормальный режим питания в улучшенном карцере; то есть матрас круглые сутки, тогда как в настоящем карцере его выдавали только на ночь. Изоляция не ограничена сроком. Ла Скумун не мог ни увидеть Ксавье, ни поговорить с ним.

Он прождал еще месяц и решил бежать один. Приближалась осень. Если Ксавье не погиб, то зиму ему точно не пережить.

«Дольше ждать нельзя», – думал Ла Скумун, глядя на коробку с пуговицами.

Потом вместе с Мигли они сделают все возможное и невозможное, чтобы вытащить Ксавье до зимы.