Три тополя - Александр Борщаговский

— У нас сразу двое «Жигули» купили, — сказала Зина.

— Живут же люди! — Николай ответил механически, без промедления, будто из засады, будто ждал именно этих слов.

— Молоденькие: сажают жену, детей — ездиют. Катают. Время есть: теперь ведь и у нас как работают — от звонка до звонка.

— А что, попал в капкан — хана! Катай! Хорошо, машина есть, а то на горб сядут.

— Разве ж не бывает семейного счастья?

— Его и на луне нет: теперь уж точно — проверили. Специально летали.

— Там нет, а у нас есть. Ты, верно, телевизора не смотришь.

— Где это, у вас? — Николай улыбнулся: мол, разговор шуточный. — В колхозе, что ли? А мы, дурачки, не знаем. — Она молчала, кротко, с выражением томной обиды и беззащитности. — Жену надо в кузове на грузовике возить, с ветерком. Жаль, гражданам полуторок не продают.

— А купил бы? — игриво спросила Зина. — Я в кузове люблю. — Она сбросила туфли, склонилась за ними, коснулась головой его плеча. — Откуда у вас деньги: не сеете, не жнете, а все при вас. С зарплаты-то не разживешься, с нее только-только.

— Воруем!

— Где ты их наворуешь, — не верила Зина.

— А друг у друга. К примеру, я руку Сереге в карман сунул, а он ко мне, одними пальцами в потемках считаешь и тащишь, тащишь…

— Так денег не прибудет, — трезво сказала Зина. — Крадут у государства; одно оно у нас богатое.

— Меня мамаша бесплатными щами кормит, — уклонился Николай. — Перебиваемся.

Она тихо засмеялась, будто электрик сморозил что-то уж очень смешное, и бросила за спинку переднего сиденья туфли, не видя, что брат, умащиваясь поудобнее, вытянул поперек машины ноги.

— Ну, кобыла, покоя с тобой нет. — Сергей сгреб туфли и бросил их ей в подол. — Давай, подковывайся.

— У меня ноги от духоты опухли… Правда, Николай?

— А я вижу? Разбирайтесь сами.

Он озирал дорогу, не снисходя ни к ней, ни к Сергею, и в ее мозгу, всегда открытом раздражению, непредвиденным импульсам, вдруг враждебно вспыхнуло короткое, злобное слово — гнида — гнида, гнида, ах ты, рыжая гнида! — а о брате подумалось покойно и с надеждой. Пусть распаляется, только бы не остыл у грешного крыльца Евдокии. Уже не нужен был ей Николай ни в мужья, ни в любовники, и не было ему места в Марусиной избе, ни у немецкой клеенки, в свекольного цвета розах, ни на крахмальных, холодных простынях. Видала она эту мелкоту в штопаной курточке и копеечных кедах, видала в гробу в белых тапочках, он, верно, жилы повытянул, пока «Запорожца» купил, жениться ему не по карману. К ней вернулась трезвость, жесткая, жестокая даже трезвость, гордость, что ни один не покомандовал ею, не осилил ее ни грубостью, ни похмельной, слюнявой жалостливостью. Обманывалась, но ненадолго, не они брали ее, а она их: дверь у нее хоть и без пружины, а так наподдаст любому, что он дорогу к Марусиной избе забудет.

Зинаида и сердилась на себя и понять не могла, отчего она, вслед за другими, собственную избу зовет Марусиной, словно баба Маня жива и после полой воды вернется, чтобы загодя, прежде всей деревни, копать гряды под картошку. Сергей блажит, Марусина изба досталась ей по закону, старуха сама продала избу, и давно заброшенное, пыльное, позабывшее людские голоса гумно, и сарай с ледником — его уже две весны не набивали тяжелым мартовским снегом — правда, за малые деньги продала, так ведь и цена не базарная, а по закону, не вчера ведь избу рубили; сколько лет пользовались, жили, снашивали все добро на усадьбе… Все так, так, а переменить избе имя и Зинаида не может, видно, годы должны пройти, и не просто годы, а так, чтобы другая жизнь началась в доме и дети пошли. А дети не подавали знака в ее крепкой плоти: другой хватило бы считанных дней сожительства, чтобы понести, а ее бог хранил и миловал. Тело ее словно знало свою особую судьбу, чуяло, что мужик снова попался уцененный, в отцы не подходящий. И ладно, и подождет, жизнь-то впереди, она не Евдокия, чтобы пластаться перед мужиком, угождать, обстирывать. Об нее ноги, хоть и босые, не вытрешь.

Близился перекресток на девятом километре, Николай забирал вправо, чтобы свернуть с шоссе на дорогу к Оке, но Сергей положил ему руку на плечо:

— Давай прямо, до левого разворота. Махнем к Евдокии.

— Привет! — усмехнулся Николай. — Очумел, что ли?

«Запорожец» рыскал среди тяжелых машин.

— Слушай, что говорю: езжай прямо!

Как на грех, дали зеленый свет, и пришлось ехать вперед, в субботнем потоке машин. За перекрестком Николай вильнул вправо, затормозил на сухом гравии и молчал, не снимая рук с руля.

— Ну, валяй, — сказал с обидой, после долгого молчания. — Тебя любой шеф повезет. Ты и форму нарочно надел: сговорились. Один я о деле думаю.

— Так! — Сергей заворочался позади, открыл дверцу. — Давай, Зинка, ему плевать на чужую беду.

— Вечернюю зорю пропустим, идол! — простонал электрик.

— Ну, привет шлюзовским. Вылазь! — прикрикнул Сергей на сидевшую неподвижно сестру. — Его не разжалобишь.

— У меня и бензина не хватит, — отбивался Николай, но уже вяло, сдавая позицию. — Отложи, Серега, чего вгорячах ехать? Изба, что ли, горит?

— Душа горит, Коля!.. — сказала Зина, тоскуя и не без игры, уповая, что он поймет и проникнется.

Электрик глянул на нее: рыжие, тусклые, будто из кирпича выточенные глаза отвергали Зину, негодовали, зачем она в машине, заняла ее всю своим неспокойным, пышущим жаром телом, своим запахом и темным, невпопад полыхающим, лихорадочным огнем глаз.

— Это же сто километров кобелю под хвост! — Николай схватился за голову.

— Не жалобь его, — приказал Сергей сестре. — Вылазь и голосуй, а я ему скажу пару слов. Подержи! — Он протянул ей спиннинг.

Они остались одни. Слева проносились машины, в окна то ударом, внахлыст врывался раскаленный воздух, то весь выходил наружу, будто гнался за чужими кузовами и огромными, в рост «Запорожца», колесами многотонных машин.

— Тебе надо в село? — тихо спросил Николай, и Сергей кивнул. — А то пусть одна едет, а? — Сергей молчал, казнил его взглядом. — Неужели не разберется? Прихватила бы пушку, пусть пристрелит кого надо, и — концы.

Началось балагурство, дурость: сопротивление кончилось.

Зина перебежала шоссе, встала у обочины с поднятой рукой, покачивала ею в сгибе локтя.

— Ну, семейка, ну, злыдни! — бормотал Николай, пробиваясь к близкому развороту, забирая влево, а потом вправо, туда, где стояла Зинаида. — Ты и катушки не взял, а я, дурак, уши развесил… Рыба этого, Серега, не любит: рыба не баба, между делом ее не возьмешь. Сегодня в зорю обловились бы…

— Отсюда тридцать семь километров, считай, в два конца, восемьдесят, — успокаивал его Сергей. — Час дела. А спиннинг ты мне дашь, ты и на двух обловишься.

— Не канителься ты там, — попросил Николай.

— Я быстро! — ответил Сергей с хвастливой угрозой. — Я знаешь, как быстро, — таксист и сигареты не выкурил бы.

Николай притормаживал, чтобы посадить Зинаиду, и взгляд его вдруг недобро и мстительно оживился.

— Она сзади поедет. Ты ко мне, а она там.

— Чего бесишься? Ему бабу сажают…

— Давай пересаживайся. — Николай перегнулся, придержал дверцу, чтобы Зинаида не вломилась. — С ней не поеду.

Сергей отстранил сестру.

— Поговорить надо.

Теперь она разглядывала Николая с затылка, стриженого, аккуратного: небольшое, прижатое к голове ухо, красноватые при вечернем солнце волосы, неширокие плечи и тяжелые рабочие руки на руле. И снова он показался ей покладистым и домашним, подумалось, что Николай недоволен, зачем Сергей блажит, занял ее место, — приревновал, что ли, к их хорошему разговору?

— Чего не секретничаете? — пропела она игриво. — Забыли, что ли?

Сергей не шевельнулся, и Николай смолчал. Зина пожалела парня: чем-то его припугнул Сергей, сел на шею. А как хорошо ехали до перекрестка! И уже ей казалось, что и электрик хотел бы видеть рядом ее, а не брата, ее задевать горячей, твердой рукой; он и в зеркальце заглядывает, шеей завертел, как куренок. Жаль его — неустроенный и, как все мужики, счастья своего не понимает, — оно, может, в двух шагах дышит, шевелит пальцами, жмурится, кручинится, а мужик мимо идет, как слепой, а то кинется вдруг вдогонку за молоденькой крашеной дурочкой. Правду сказал Николай: щенки незрячие, вроде в шутку говорил, а в шутке правда. Отчего так трудно дотолковаться двум хорошим людям: они, может, и родились друг для друга и жили бы душа в душу, а как им узнать друг друга? Часа тихого нет, случая хорошего — все суета, спешка, грызня, иной раз и не поймешь, из-за чего искусали друг друга люди. Ей сделалось жаль не одного Николая, но и себя, и слезы набежали в глаза, не пролились, встали горчащей и сладкой, туманящей пеленой; хотелось, чтобы Николай еще повернул зеркальце, увидел ее, понял ее печаль.