Сапоги императора - Михаил Суетнов

Хоть отец и был очень слаб, но мы всей семьей в поле выехали. И все село тоже выехало. Осталось десятка два стариков, священник с попадьей, дьякон, попова собака, кошки-гулены да куры...

Как только мы приехали к своей полосе, так сразу же и начали жать. Тут на свой загон подъехали и Тиманковы. Дед Михайла поздоровался:

— Вот и мы тут! Эх, мне бы прежнюю силу!

Отец отозвался:

— Да, была у тебя и у меня сила, когда нас мамка на руках носила!

Наталья постелила на землю несколько пеленок и посадила на них сына:

— Сиди, парень, не капризничай: мне забавлять тебя некогда!

Мишка увидел меня и затянул:

— Тя-тя-тя-тя...

Наталья строго прикрикнула:

— Помалкивай, теперь дяде Мише не до тебя! Играй один.

И он будто понял это: стал молча ползать по подстилке.

Дед Михайла и Авдотья взялись за серпы, начали жать и тут же похватались за поясницы:

— Ой, матушка-богородица, хребтины-то словно каленым железом прожигает!

Мой отец тоже еле на ногах держался, и мать торопливо бросила:

— Полежи, Иван! Станет легче — нам поможешь.

И отец покорно лег рядом с Натальиным сыном:

— Люди будут жать, а мы — лежать! Ты малый, а вот я хворый. Скоро жена с сыном будут меня с ложечки поить-кормить...

Не отрываясь от жнитва, мать отозвалась:

— Бог захочет, будет и так! На все его воля.

— Захочет... воля... А где же его милость? На бок сбилась?

И отец зло рассмеялся. От этих слов и злого смеха мать словно от назойливого овода отмахнулась:

— Да лежи ты, еретик! Пошел-поехал, и теперь не остановишь.

— Еретик... А вон соседи Михайла и Авдотья без молитв шага не делают, так почему же их бог не исцеляет?

Вместо ответа мать связала первый сноп, прижала его к груди и счастливо улыбнулась:

— Вот он, мужичок, золотым кушаком подпоясанный!

Я старался не отставать от матери, но отставал. Мне было стыдно, и я думал: «Ладно, вот начнем яровину убирать, там я не отстану!» А яровину убирать очень интересно! Приедешь на полосу чечевицы, и сердце радуется: стручки у нее похожи на маленькие подушечки, и очень вкусные в них зерна-лепешечки! Убираешь чечевицу, и весь день зерна жуешь.

Чечевицу косили, а вот горох не всегда. Если он вырастал длиннорунным, то руны руками и концами серпов с корнями из земли выдергивали. Вику же, какая бы она ни была, все равно косили. Пока она подсыхала, за ней глядели в оба глаза, не то пересохнет — и стручки начнут лопаться и семена в стороны разбрасывать! А вот просо майданцы не косили. Его серпами жали, и жатвой верховодили бабы — это дело они мужикам редко доверяли, говорили:

— Вам не просо жать, а булыжники в лапах держать!

Если же кто-то из хозяев убирал просо с поля косой, то над ним посмеивались:

— Чего не натворишь с малым-то умом!

— Он не дурак, а лентяй!

Мужья, конечно, не меньше жен просо берегли. Чтобы при перевозке просяных снопов с поля на гумна не терять зерно, телеги застилали дерюгами, зипунами, старыми сарафанами.

— Каждую просянинку храним, будто золотинку...

А как только снопы на возы накладывали, так их с боков увязывали. Великим срамом и грехом считалось обронить при перевозке кисточку проса...

Ну так вот, больше недели я жал рожь и все мечтал и мечтал о яровине. Наконец-то моя мечта сбылась: сжали мы рожь и поехали в овсяное поле. Отец косить не мог — только советами помогал, а мы с матерью взялись за косы. Правда, мои покосы были уже материнских, но все-таки я от нее не отставал и шел шаг в шаг. А вот уставал здорово! К вечеру еле на ногах держался: они болели и подгибались словно ватные... Только усталость была какой-то светлой, радостной: ведь хлеб же насущный убирали! И вот, когда мы хлеба сжали и покосили, надо было их на гумно перевезти. Это дело отец доверил мне:

— Ах беда какая! Ведь ты, Мишка, совсем робенок! Дороги-то у нас с колдобинами, как бы воз не опрокинулся... Не зевай, а то искалечит, изувечит, и будешь, как Ванюха, убогим!

Я стал перевозить хлеба на гумно. Гнедко шагал тихо, ступал осторожно, изредка всхрапывал, и мне трудно было понять: тяжело ему или спать хочется?

Ну а я наказ отца помнил: старался держаться чуть в сторонке от воза и с удовольствием ставил босые ноги в горячую дорожную пыль. Ничего, что ноги становились черными, но зато я чувствовал себя здоровым и сильным!..

Возил я с полей хлеба и этим очень гордился: ведь никому из моих сверстников родители такого большого дела не доверяли. Ну а взрослые поглядывали на меня уважительно. Еду с поля, а за мной попутчицы — солдатки и вдовы — тянутся. Дорогой они спрашивали: не знаю ли я, как телегу починить? Что делать, если у лошади копыто треснуло?

Я уже многому от отца научился и теперь охотно подсказывал, как сменить у телеги наколесник, почему треснувшее копыто лошади надо подковывать... За эти советы меня благодарили, а одна солдатка вечером к нам в избу зашла и выложила на стол десяток печеных яиц:

— Это, Мишка, тебе за добрые слова! Водила я лошадь в кузницу. Подковали там копыто, и теперь моя коняга не хромает!

Мать похвалой гордилась, а за приношение сердилась:

— Ты что это, бабонька, вздумала нашего сына кормить?

— Так ведь он вон как измотался: на чем только голова держится?

* * *

Хотя я в поле и на гумне работал охотно, но школу часто вспоминал. Тянуло в свой класс заглянуть! И вот наконец-то наступил день, когда надо было идти учиться. Рано-ранешенько за мной забежал Федька Егранов и ну меня торопить:

— Скорее собирайся! Что ты, как мореный таракан, копаешься? Опоздаем на урок и тогда...

Мать усмехнулась:

— Не спится, не лежится, и сон не берет? Еще кочеты не пели и куры глаз не открывали! Успеете!

Я торопливо оделся, и мы пошли. В дороге любовались своей одежкой; оба в новых самотканых рубахах, самотканых же в полоску штанах и в новеньких лаптях. Федька толковал:

— Мы с тобой словно на престольный праздник вырядились!

Дошли до церковной площади и остановились: здесь шумела большая толпа солдаток и вдов. Тут же сгрудились ученики нашего класса: они пытались пробиться в средину толпы, но их не пропускали. А меня солдатки пропустили.

— Иди, Мишка, иди!

— Ты уж стал настоящим мужиком...

В середине толпы стояла одноконная повозка. На ней, на соломе, укрытой самотканой полосатой дерюгой, полулежал, полусидел солдат. На его груди блестели георгиевский крест и медаль. Солдат был безногим. Пустые брючины он завернул и заткнул за поясный ремень. Возле повозки суетился старик: он проверял упряжь и все твердил:

— Ох, далеконько еще нам ехать-то! А домашние, поди, все глаза проглядели: ждут не дождутся нас... Вот приедем — слез-то будет!

Солдатки не отрывали жалостливых взглядов от калеки и причитали:

— На кой ляд теперь солдату награды?

— Как он будет семью кормить?

Старик поправил на пегой лошаденке веревочную шлею и почерневшей от загара ладонью утер с морщинистого лица струю грязного пота:

— Правда, бабоньки, правда ваша! Дай бог всем солдатам живыми и здоровыми с войны прийти. А мой сын уже не кормилец! Разве обрубок может пахать, косить, молотить и другую хресьянскую работу справлять? Нет! Слава богу, что руки-то уцелели! Я буду до последнего часа землю пахать, а он, калека, станет лапотным рукомеслом кормиться: лапти-то всегда в большой цене, а теперь, без мужиков-то, совсем подорожали!

Пятерней почесав затылок, старик продолжал:

— А мы со старухой одну мыслю держали: кончится война, возвернется домой сын Спирька и будет нас, старых да слабых, поить-кормить и покоить... Зря надеялись! Мы его породили, выпестовали, вырастили и нам же придется покоить!

Из толпы спросили:

— А жена-то у него есть?

— Как не быть? Нешто в таком возрасте мужик может быть без хозяйки? Супруга у Спирьки есть. Работница - безотказница: хошь пахать, хошь косить, хошь лес возить... Баба-богатырь! У Спирьки и сынок растет: Артюхой звать. Семь годиков. Теперича в нашем доме на Артюху вся надежа: он и корень роду сохранит, он и кормить-поить нас, старых, будет!

Кто-то спросил солдата:

— Служивый, может ты слыхал, когда же война-то кончится?

Солдат зло выкрикнул:

— Ты не меня, а начальников спрашивай!

Толпа зашумела. Старик испуганно замахал руками:

— Спирька, прикуси язык и лежи, а то!..

Солдат откинулся на солому и прикрыл лицо фуражкой. В толпу ворвался урядник Бибанин и начал ее разгонять:

— Э-т-т-т-а что за беззаконное сборище? Р-р-р-р-а-з-ой-д-и-с-ь!

Но солдатки и шага не отступили. Рябое лицо урядника налилось кровью:

— Я кому сказал, чтобы разошлись? Ко-му-у?

Он схватил солдатку за руку, но та отпихнулась, да так сильно, что урядник на ногах не удержался. Вот тут-то солдатки и вдовы словно большая стая птиц разлетелись в разные стороны. Старик по-мальчишечьи впрыгнул в телегу, хлестнул лошаденку кнутом и та, вздрогнув, с места резво помчалась в ближайший переулок. На месте, где была толпа, остался один урядник. Он бранился на чем свет стоит и отряхивал с себя дорожную пыль...