Неразгаданный монарх - Теодор Мундт

Когда Павел Петрович и Наталья Алексеевна вошли в зал, чтобы согласно этикету осведомиться о здоровье ее величества, они увидали, что около императрицы хлопочет придворный врач, а Потемкин, который хватался за разные снадобья, тут же кидая их обратно в дорожную аптечку, разражался проклятиями и оживленно жестикулировал. Императрица была очень бледна, но, когда она увидела великого князя с женой, ее лицо густо покраснело и глаза злобно сверкнули. До этого момента она была близка к обмороку, но теперь силы вновь вернулись к ней. Она встала и строго поглядела на подходившую чету.

Павел чувствовал себя глубоко смущенным. Он сознавал, что государыня-мать имеет все основания гневаться, но сознавал также, что сам он здесь ровно ни при чем. Подойдя ближе к ней, он смиренно потянулся к ее руке, чтобы молчаливым поцелуем испросить прощение своей безвинной вине. Но императрица только отмахнулась от него, словно от надоедливого насекомого, отдернула руку и впилась гневным взором в великую княгиню.

Наталья Алексеевна вспыхнула в свою очередь, и в ней проснулся вновь девичий задор.

«Чего она в самом деле? — подумала она. — Этак она и самого мирного человека может натолкнуть на мятежные мысли. Как ни подойди, как ни взгляни, она все волком смотрит. Ну да мне это надоело!.. Да, да, мне надоело, словно провинившейся девчонке, вечно опускать пред ней свой взор!»

Повинуясь вспыхнувшему желанию дать отпор императрице, Наталья Алексеевна гордо подняла голову и ответила Екатерине таким же, как и ее, твердым, пламенным взором. Но в ее взгляде ясно читались торжество, ирония над поражением императрицы.

Было более чем небезопасно стоять так и так смотреть на государыню, но Наталья Алексеевна не чувствовала страха, и это настолько импонировало, что императрица на мгновение ощутила в своем сердце нечто вроде уважения к молодой женщине.

Но это длилось только мгновение; сейчас же это бесстрашие подняло целую бурю опасений в душе императрицы, и она с новым приливом ненависти и злобы окинула великую княгиню с ног до головы презрительным взглядом.

У пополневшей талии Наталии Алексеевны взгляд императрицы остановился немного долее. Затем она презрительно покачала головой и надменно улыбнулась, и эта улыбка как бы говорила:

«Не торжествуй, милая! Здесь, в России, царит не закон, а только одна моя воля. Ты строишь свои надежды на том, что бьется около твоего сердца; ты благословляешь это новое звено, которое должно привязать тебя несокрушимыми цепями к российской короне. Но ты должна знать, что я рвала и не такие цепи, и не такие звенья разлетались вдребезги в тех случаях, когда они становились мне поперек дороги! Берегись! Как бы это благословенье не обратилось в твое проклятие! Берегись! Ты рано стала торжествовать!»

Все это Наталья Алексеевна ясно читала во взоре императрицы, и снова в ее душе закопошились какие-то мрачные предчувствия, не оставлявшие ее во все время с момента приезда в Россию. По она поборола себя, не хотела в такую минуту проявить слабость, упадок духа, а потому еще более гордо подняла голову, еще надменнее вытянулась и еще большим торжеством засверкал ее взгляд.

Наконец Екатерина отвела от нее взгляд и обратилась к Потемкину топом, которому она тщетно старалась придать спокойствие и равнодушие:

— Нам придется всем расстаться теперь, потому что дорога утомительна и надо хорошенько отдохнуть. Пожалуйста, Григорий Александрович, справьтесь там, почему Барятинский не идет? Где он застрял? Ведь он должен был проводить меня в опочивальню, а его все пег! Поставьте ему это на вид и поторопите его!

Сказав это, она, не оборачиваясь к Павлу и великой княгине, надменно махнула в их сторону рукой, не удостаивая их высочеств даже разговором. Им не оставалось ничего иного, как с молчаливым поклоном выйти из зала.

Потемкин сейчас же вернулся. Он застал императрицу сидящей на диване с закрытыми рукой глазами.

— Барятинский нашел, что в этих старых, уже давно нежилых покоях плохой воздух, — доложил Потемкин, — а он знает, что ваше величество не можете терпеть плохой воздух. Он распорядился открыть форточки и вновь затопить печи. Через несколько минут все будет готово, и тогда он придет сюда, чтобы отвести ваше величество.

Сказав это, Потемкин так резко опустился на диван рядом с государыней, что Екатерина под действием диванных пружин высоко подскочила. Не обращая на это внимания, Потемкин лениво потянулся и разразился протяжным, громким, вкусным зевком, как если бы рядом с ним сидела не государыня, а самая обыкновенная дама, с которой не стоит стесняться.

— Боже, — зевая, сказал он, — как устаешь, попадая в эту сонную, кислую Москву! Какая здесь тоска, как мало здесь жизни! Я с ужасом думаю, что делать здесь? Боюсь, как бы скука не загнала меня опять в какой-нибудь монастырь!

— Поверь мне, Григорий, — с нехорошей улыбкой ответила ему государыня, — здесь будет так много работы, что ты не успеешь соскучиться… Нам обоим грозит большой, серьезный враг, и нам нужно хорошенько подумать, как парализовать тот вред, который иначе может быть нанесен нам. Ты понимаешь, про кого я говорю?

— Про великую княгиню Наталью? — спросил Потемкин небрежным тоном, — Ах, Господи, ну что великой Екатерине заботиться о какой-то глупенькой птичке, которая вздумала клевать своим клювиком ее корону?

— А, так и ты заметил это? — воскликнула Екатерина. — Значит, это видно со стороны, и ты именно об этом заговариваешь, едва я упомянула ее имя? Да, да, причиной всей моей тревоги является эта интриганка! Подумать только! Она вообразила, будто может мериться со мной силами! Только взглянуть на нее! Бессовестная, наглая улыбка, в каждом движении, в каждом взгляде — оппозиция. Куда же мы зайдем таким образом? И какое отвратительное впечатление произвела она на меня только что, когда нарочно выпрямилась, чтобы подчеркнуть свою беременность! Если бы я знала, что это состояние, которого я прежде так страстно желала для блага государства, зашло настолько далеко, то я скорее бы прогнала ее из России, чем взяла бы с собой в Москву. Русская великая княгиня не смеет иметь такой отвратительный вид. Держит себя, словно крестьянская баба, которую нисколько не стесняет ее положение! Так советуй же мне что-нибудь, Григорий, помоги мне! Я не могу допустить, чтобы на русском престоле воссело когда-нибудь потомство такой ненавистной женщины. Если мне не удастся предупредить это, то я должна буду считать пропащими все свои заботы, все труды… Но мысли так путаются у меня, что я не знаю, за что ухватиться, на что решиться… Григорий, подумай со мною, как бы отстранить такое бедствие!

Потемкин глубоко задумался. Вдруг его лицо просветлело, он щелкнул в воздухе пальцами, как человек, напавший на удачную мысль.

— Ладно! — воскликнул он торжествующим тоном. — Будет по-твоему! Но только, ваше величество, нам надо стать разнообразнее. Ваше величество посвящало до сих пор свой досуг писанию комедий, почему нам не поработать теперь в трагическом жанре? Здесь, в Москве, будет представлена комедия вашего величества. Отлично! Но почему бы после комедии не сыграть маленькой трагедии? Он замолчал и впился в императрицу серьезным, пытливым взглядом; императрица молчала, ее взгляд был непоколебимо холоден, и наконец она сказала:

— Я жду объяснений!

— Позвольте мне, ваше величество, рассказать вам одну историю из моего прошлого.

— Расскажи!.. Я слушаю!

— Это было давно, ваше величество, когда я еще жил в Москве. Я снимал комнату у вдовы Елизаветы Зорич, которая занималась повивальным делом. Это была очень хорошенькая, веселая, грациозная женщина. Мы сошлись с ней и жили душа в душу, что было мне тогда очень на руку: у меня доходы были плохи, а Зорич зарабатывала на диво много, так много, что даже казалось непонятным, почему ее труд так хорошо оплачивается…

Жили мы весело и беззаботно, как вдруг на наши головы обрушилась беда: пришла полиция, арестовала Елизавету и увезла ее. Я ломал себе голову, не понимая причины всего этого; вдруг мне случайно удалось узнать то, что держалось в большом секрете: Зорич обвинили в ряде убийств новорожденных и родильниц.

В минуты интимных ласк Лиза неоднократно признавалась мне, что вид проливаемой крови или извивающегося в предсмертных конвульсиях человека производит на нее совершенно своеобразное действие — она испытывает невыразимое наслаждение, более острое, более потрясающее, чем самые страстные любовные ласки. Мне сразу пришло в голову, что Зорич не могла справиться с этой болезненной страстью и поплатилась за какое-нибудь убийство.

Но дело было гораздо сложнее: Зорич убивала двух зайцев разом, удовлетворяя свою страсть и получая за это большие деньги. Мало ли какие случаи бывают, когда рождение ребенка или жизнь матери нарушают интересы ряда лиц? В таких случаях обращались прямо к Зорич, и она избавляла заинтересованных лиц от мешавшего им субъекта.