Без покаяния - Анатолий Знаменский

— На основании вышеизложенного суд ПРИГОВОРИЛ!..

И — паузу еще делает, подлюга. Дыхание переводит, очки поправляет, чтобы мороз продрал тех, кто внизу, на скамье. Дикцией своей любуется!

Конечно, баритон крепенький! А ты мне поручи зачитать твой смертный приговор, я посмотрю тогда, как мой невзрачный голосишко для тебя прозвучит и как повлияет. Он прогремит как иерихонская труба перед концом света!

— …Суд приговорил: заключенного Сенюткина Леонида Ивановича, он же Мороз, он же Синицын, по статье 58–14, к высшей мере наказания — расстрелу…

Ленька ослеп и оглох, у него заложило уши, на голову ему опрокинули чугунный артельный котел, похожий на каску, и бьют по этому котлу березовой чекушей. В глазах туман, ничего нет кругом, только звериные морды наплывают одна на другую, как во сне, и слабый скрипучий голос из преисподней:

— …К высшей мере наказания, расстрелу, но…

А, черт с тобой, какое там «но»! «Но» — это скорее всего к Блюденову относится! Вот он стоит рядом — ни жив ни мертв, трясет дряблым пузом и косится на Леньку, как на лютого врага. Не хочет подыхать, сволочь, даже в свои сорок восемь лет, а Леньке-то всего восемнадцать…

Что же вы делаете, людоеды проклятые? Нельзя меня убивать!

— …но, учитывая…

Скрипит голос из преисподней, тянет жилы до конца:

— …учитывая юный возраст подсудимого, а также особый характер обстоятельств побега, а также то, что подсудимый не старался скрыться за пределы района или проникнуть в вагон железной дороги, суд находит возможным заменить…

Ленька прозрел вдруг, звериные морды сменились какими-то лицами. Поковырял грязным пальцем в правом ухе, потом в левом, весь подался вперед к красному столу.

— …Заменить десятью годами лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях. Меру пресечения оставить прежнюю — содержание под стражей…

Что такое? Жить, что ли, будешь, Сенюткин? Вот так номер!

Короче, упал Ленька задом на скамью, потерял-таки равновесие.

Ближний конвоир молча поднял его за шиворот, поставил на ноги, как и положено.

Как в счастливом сне слышал еще Ленька, что Блюденову по той же статье, но — через 17 — как за соучастие, тоже ввалили десятку, но это уже не трогало его радостно трепетавшей души.

Судья прочел еще какое-то «частное определение», но Ленька ничего не слышал, не до того ему было.

Жив! Жив! Заменили вышак? А? Не будут шлепать, жить будешь, парнишка! Будешь на солнышке греться летом, иван-чай варить, горбушку жевать, горячую баланду с хлюпом хавать, тайные песни Ваньки-Гамлета слушать, на трассе вкалывать с радостью! Жизнь!..

Вот так «Палачев»… А Ленька думал, что он и не человек вовсе! И опять он ошибся с приятностью для себя, опять он чем-то пришелся по душе судье, и тот посчитался и с возрастом подсудимого, и с особым характером побега…

Блюденов рядом хмуро как-то крякнул, будто тяжелое бревно на плечи взвалил. На морде у него — тоска. Смертная.

Короче, ты-то чего возрадовался, Сенюткин! Вовсе ты малолетний сопляк, что ли? Ничего не понял? Ведь десятку тебе отвалили, полную катушку намотали! По «фашистской» статье! «Фашистом» и ты стал, пацан… А за что?

За что?

Ты понимаешь, как они все это здорово окрутили, оформили? Видимость какую создали, будто все у них по-человечьи, все тютелька в тютельку с законом и даже пролетарской моралью!

Не так ли они в тридцатом и твоего отца во враги записали по «фашистской» статье? Припомни-ка! Если, конечно, сможешь…

Мертвая зыбь…

Ну, ладно. Теперь — пускай так, а вот дальше-то как? Как в такой житухе дела повернутся завтра? Не перекусаемся ли все, как бешеные собаки?

Улеглась радость. Ладони вспотели от страха, разные длинные мысли в голову полезли…

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — закончил читать судья приговор и повысил свой надтреснутый голос: — Подсудимые, вам понятен приговор?

Оба стояли молча, омертвев; Ленька в конце концов сдержанно кивнул в ответ.

Понятно. Чего уж понятнее…

15

А на дворе уже март.

Вывели из камеры Леньку на свет Божий — он ослеп. Солнце шпарит по третьей усиленной норме, снег пылает, как плавленое стекло, воробьи орут на зоне, — сразу видно, что к теплу идет.

Летом иван-чай пойдет, лафа!

Но рассуждать некогда: за вахтой кузовная машина ждет.

— Залазь!

Перекинулся Ленька через борт, сел к кабинке поближе. За ним Блюденов кряхтит.

Два стрелка пожилых, по-русски плохо разумеющих, влезли с карабинами следом, отогнали Леньку от кабины в дальний угол, лохматые воротники тулупов подняли торчком и на Леньку с Блюденовым — дула:

— Щи-деть, за борт не хватать! Бе-на-мать!

Им-то, конечно, терпимо в открытой машине. Тулупы овчинные! А про то, как одет Ленька в эту дорогу, по сезону ли ему дареная телогреечка, надетая прямо на исподнюю рубаху, про то никто не спросил. Только старший конвоир молитву прочел по уставу: «В пути следования — не разговаривать, не вскакивать, шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой-применяет-оружие-без-предупреждения!» А то как же! Конвой шутить не любит!

Комяков этих тоже понять можно. До тридцатого года, говорят, они русских уважали еще как! В передний угол каждого сажали гостем, дичиной угощали, пирогами и шаньгами. Тогда у них и замков не держали на дверях. А потом все переменилось. Погнали сначала ссыльных, потом арестантов, а вскоре начали бежать уркаганы целыми бандами… Страх! Налетят на какую деревушку (а деревни тут малые, по пять-шесть домов), всех порежут, ограбят, баб изнасилуют, а дома подожгут. Беглые за собой никого в живых не оставляли. Тогда у коми-зырян и пошло в оборот: «Русс-шпана!» Пришлось замки покупать, нарезные ружья с боевыми пулями. Многих местных охотников власти приспособили ловить беглецов-заключенных. За каждую пойманную голову — пуд муки и полкила пороху и дроби… Ну а дальше уж пошло зуб за зуб…

Вот они и направляют на Леньку ружья в упор, потому что он для них тоже «русс-шпана». Хотя из лагеря бежать не собирался и грабить никого не хотел… Да-а…

Шофер дверкой хлопнул, поехали!

На дне кузова — снежок и комья мерзлой земли, видно, с отсыпки полотна машина, попутка. Хреново сидеть на мерзлоте, мелкие комья впиваются в тощий Ленькин зад. И холодище на ветру в снегиревской телогрейке. Трясет на ухабах, всю душу выматывает.

— Дя-день-ки… п-п-про-пус-тите к к-ка-би-не… Н-не побегу я… — простукал зубами Ленька.

Какое там! Для них это — что азбука Морзе. Еще злее ощетинились в своих тулупах. Устав, бе-на-мать!

Летит машина по мартовской дороге навстречу солнцу — глаза режет. Вот уж и на гору поднялись. Открылся весь город: пока Ленька сидел в Центральном, поселок в город переименовали. Большой для этих мест город — с двухэтажными домами для вольняшек, с синей громадой ТЭЦ, с белым Дворцом культуры, с вышками лагерей и трубами ремонтно-механического. А еще дальше — две колонны нефтеперегонного… А уж за городом, по ту сторону реки, — гора, в прошлом гора медвежьих свадеб, а ныне инвалидный ОЛП.

Ч-черт, какой морозище-то! Даром, что солнце — глаз не откроешь, а сифонит за милую душу. Теперь уж если прохватит сквозняком, то вряд ли калачевский срок отбудешь…

Запахивает Ленька куцую телогрейку, а кузовное днище его на всем скаку под зад наяривает. И так кинет, и этак, и с боку на бок, и к стрелкам опять лицом повернет. Упадет Ленька на локоть, только привстанет и выправится, его на другую сторону валяет. И за бортовую доску держаться нельзя — срежет конвой за попытку к бегству!

Рядом кашляет, дрожит, как холодец, обросший бородой Блюденов. Ничего ему. Толстый, мягкий, подлюга. Как подушка перекатывается.

Хорошо все же, что Ленька тогда полную миску магара у Раи выпросил, да с маслом. Подкрепился. А то бы теперь подох на морозе.

Когда ехали по городу, Ленька вывеску столовой глазами прощально проводил. За городом машина пошла на подъем, шофер сбавил скорость. Легче стало. Дыхание у Леньки сровнялось, только от холода зубы еще постукивают.

Туда машиной и назад — машиной. Туда — с двумя годами срока, обратно — с десяткой. Знатное путешествие, в рот его бе-на-мать!

Тут выехали на ровное, опять начало кидать печенку к селезенке. В животе — резь, под задом глинистые комья, всю душу навылет продувает встречным сквозняком…

Долго ли, коротко ехали — над трактом по левой стороне вышки показались, длинная черная зона по колено в снегу, проволочный предзонник, крыши бараков, и самая высокая в углу — крыша кондея.

Ф-фу, слава аллаху, доехали! Жив. Здравствуй, штрафняк, дом родимый!

…Дежурный вахтер (другой уж! Старого за Ленькин побег выперли из теплой будки на угловую голубятню, на мороз) волком глянул, все установочные данные по формуляру дважды сверил с ответами прибывшего: где родился, где крестился, образование, статья, срок, год рождения, из кого произошел…