Пять синих слив - Наталья Николаевна Молодцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Давайте и вас заодно посмотрю, Антонина Васильевна. Антон Васильевич, вы не возражаете? Тогда подождите в коридоре.
Тоня вывела мужа из кабинета, усадила на лавочку. Вернулась назад.
– Если я не ошибаюсь, вы ведь тоже делали у нас операцию, Антонина Васильевна?
– Делала. Два года назад.
– И как?
– Слава Богу, прооперированным глазом вижу неплохо. А вот другим…
– Рискнем со вторым?
– Нет, доктор. Мне сейчас не до себя. Мне его хочется сделать зрячим.
Оказалось, на столе, в числе других, лежит и ее карточка. Задумчиво полистав ее, доктор («Да Юрий Васильевич же!» – вспомнила она, потому что еще тогда, два года назад, отметила про себя: надо же, зовут, как брата) опять спросил:
– Высокое давление бывает?
– Наверное.
– То есть как – наверное?
– А я его никогда не мерю. Станет плохо – лягу, полежу, а потом говорю себе: вставай, Тоня, твои дела за тебя никто делать не будет. И потихонечку, полегонечку…
– Я смотрю, вы и аварию пережили? Компрессионный перелом четырех позвонков?
– Было дело… Ничего, выкарабкалась. Знаете, я до сих пор на перекладине качаюсь. Березку делаю. Как это теперь говорят? Поддерживаю форму!
– …в восемьдесят пять лет? Не верю.
Тоня, ни слова не говоря, встала и легла на коврик посреди кабинета. Обычно перед тем, как сделать березку, она делала разминку – несколько предварительных упражнений. А тут – раз! – напряглась и (хорошо, что в брюках приехала) подняла ноги вверх, уперлась руками в поясницу («в то, что когда-то было талией», – шутила она по этому поводу). Доктор изумленно смотрел на нее, потом развел руками.
– Знаете, я окончательно уверился в том, что вы сильная женщина. Значит, я могу вам сказать… правду.
– Говорите, доктор, – не стала тянуть паузу Тоня.
– Операцию вашему супругу делать нельзя – в силу его возраста и физиологических показаний. Но и говорить ему об этом вряд ли целесообразно. Он, конечно, тоже человек сильный – ветеран войны, ветеран труда. Но… Всякое бывает. Узнает человек правду, опустит руки – и наши усилия сойдут на нет. А если поддерживать в нем дух, то, возможно, начнется процесс регенерации сетчатки. Несколько дней мы вас полечим здесь. А продолжать лечение будете дома.
Юрий Васильевич помолчал.
– Вы поняли, в чем теперь заключается ваша задача?
– Я поняла, доктор. Я постараюсь.
Чего-чего, а стараться ей не привыкать…
Вернувшись из области, узнали о решении суда: сосед получил три года заключения в колонии строгого режима. Катерина Петровна на то заседание ходила. Она же рассказывала подробности:
– Если бы не эта бутылка – ему, подлецу, больше бы дали. А тут Славкин защитник взялся доказывать: истец проявил агрессию, он сам мог покалечить подсудимого. Но прокурор правильно сказал: истец защищал себя. Это была необходимая самооборона.
Катерина Петровна даже рассердилась:
– Да и какой бы он был фронтовик, если бы не смог защитить себя?! А вот Славка – тот форменный подлец: нет бы покаяться, он еще принялся кричать: «Эти фронтовики зажрались! У него пенсия такая, что пятерых прокормить можно! А мне троих не на что!..»
В ту ночь они с мужем долго не могли уснуть. Тоня уже и валерьянкой напоила и его, и себя, и фенозепам приняли – сон все равно не шел.
– Хоть от пенсии отказывайся, – вздыхал в темноте Антон.
– Еще чего выдумал! – возмутилась Тоня. – Ты что – один такой? Ты что ее – за так получил?
Молчали. Она решила, что с мужем надо поговорить о чем-нибудь постороннем, далеком от сегодняшнего дня. Доктор что говорил? Поддерживать боевой дух… Она и спросила о далеком, но этим далеким почему-то опять оказалась война.
– Ну, полгода в окопах вы тогда промучились. А дальше-то что было?
На этот раз муж не стал скупиться на воспоминания:
– Дальше началось наступление. Наше наступление. Сначала по всему фронту, как и положено, прошла артподготовка. Потом двинулась вперед пехота. За ней – танки. Наступать с нашими станковыми пулеметами было не очень-то сподручно – тяжеловаты. Но ничего: где танкисты на броне подбросят, где сами поднапряжемся… Так и дошли до Минска. Потом пришел черед освобождать Гродно. Этот пришлось брать дважды: к городу подобрались поздно вечером, немцев выбить удалось, но дальше, за Неман, они нас не пустили. Пришлось отойти к польской границе. А потом опять – к той же цели… Снова завязался бой. Немцы наш расчет засекли, открыли прицельный огонь. Один боец погиб сразу, двое – в том числе я – были ранены.
Антон вдруг замолчал. Решал задачу: надо ли рассказывать жене о том, что было дальше?
…Бойцы оттащили его, командира, в лес, а сами – опять в бой, который вскоре перешел в наступление. И он остался в том лесочке один. Стоял июль, нещадно палило солнце. Сам себе перевязал, как смог, обе ноги – левой рукой. Потому что правая висела, как плеть. Потрогал ее – и прикосновения не почувствовал. Начал руку щипать – сначала слабо, потом сильнее. И опять ничего не почувствовал. Зато синела она на глазах. Стало понятно: все, руку уже не спасти…
Санитары нашли его через шесть часов. Еще через час он лежал на операционном столе в полевом госпитале. На лицо набросили полотенце, пропитанное какой-то жидкостью…
Когда очнулся в палате от наркоза, обнаружил, что правой руки нет. Рядом лежал боец – у того не было ноги. Зато было чем утирать слезы. Но он их не вытирал – светлые капельки падали и падали на подушку. А он свои слезы сумел удержать и сказал – неожиданно даже для себя самого: «Слушай, а может, нам повезло? Живые ведь остались»…
В том, что ему действительно повезло, он убедился гораздо позднее, когда увидел будущую свою жену, Тоню, на автобусной остановке. Стоит себе птичка-невеличка, росту – метр без кепки, а глазенки шустрые, умные, независимые. Протез его она заметила не сразу, а когда заметила, ни выражения лица, ни тона не изменила – голос ее не стал ни жалостливым, ни унылым. И он вдруг понял: так это же хорошо! Значит, она не делает ему никаких скидок, относится не как к калеке увечному, а как ко всякому другому бы отнеслась. То есть – как к равному.
Он ведь чего боялся больше всего? А – как другие будут его воспринимать. Ведь без руки он стал уже как бы нецелый… неполноценный…
И
