Принц воров - Валерий Горшков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже на пороге он остановился и повернулся, словно ничего и не было, к Славе:
— Я же братве обещал, Святому обет давал. Как же мне тебя после этого не отпустить да в жизни не помочь? Но я не припомню, чтобы пан Тадеуш говорил мне о том, чтобы я не задействовал сына на мероприятиях, которые были по душе его отцу. Бура, кончай раздачу…
Глава 8
Слава вышел из кухни, чувствуя, как непослушно двигаются его ноги. История возвращалась на круги своя. Снова и снова испытывая Ярослава на прочность, жизнь вновь поставила его перед выбором: на одной чаше весов лежали судьбы близких ему людей, на другой — его судьба. Десять лет назад, летом 1937 года, маленького, ничем не приметного человека по фамилии Корсак кто-то приметил на самом верху мироздания и с тех пор ни на минуту не оставлял своим вниманием.
Есть люди, чья судьба никого не интересует. Это самая распространенная категория, и представители ее присутствуют как на самой вершине пирамиды, выстраиваемой веками, так и у самого ее подножия. Как правило, люди это безвольные, живущие на планете лишь для сохранения баланса, для уравнивания положительного начала с отрицательным. Безвольные люди разжижают среду, в которой живут, и тем спасают общество от катаклизмов и потрясений. Они — как водоросли, опутавшие винты океанского лайнера. Они дают крутиться винтам, но не позволяют развить судну крейсерскую скорость.
Есть же люди, которые сжигают свою жизнь дотла, не успев толком сформироваться как личность. Они считаются ниспосланными свыше, и с момента своего рождения каждый их шаг берется под контроль пославших их сил. Силы эти испытывают своих питомцев на крепость духа, проверяют качество их моральных устоев и удовлетворяются лишь тогда, когда для них становится очевидна истина — их легаты на грешной земле безукоризненно выполняют свой долг.
Кажется, эта теория немного отличается от марксистско-ленинской философии, изучавшейся Ярославом в институте, однако сейчас, снова поставленный перед страшным выбором, он в очередной раз убедился в том, что к его жизни учение классиков коммунистической теории обустройства мира совершенно неприменимо. Где это циничное: от каждого по способностям — каждому по труду?! Мало ли крови пролил он, офицер сначала Красной, а потом Советской армии, защищая свою страну и дело предков?! Мало ли близких людей потерял, защищая интересы общества, которое гарантирует его сыну счастливую жизнь?! Сначала мать, потом Сомов, сейчас же…
Сейчас же по воле мерзавцев, прибывших арестовывать его, боевого офицера, он рисковал лишиться последнего. Жены и сына.
Не добровольное желание вынуждало его находиться сейчас на бандитской малине и слушать богомерзкую для его слуха «музыку» головорезов, чьи руки были по локоть в крови.
Судьба снова поставила перед ним дилемму. Корсак может выжить. Возможно, выживут Света и Ленька. Но он должен играть по чужим правилам в игре, в которой участвовал обычно на другой стороне.
Возможно, выживут… А скорее всего, не выживут! Скорее всего, их уберут, как лишних свидетелей — и его, Корсака, в первую очередь! — потому что план, который излагал сейчас Червонец во всей своей красоте и прямолинейности отъявленного негодяя, гарантировал Славе и его семье еще большие мучения, смерть по сравнению с которыми лишь самый легкий способ прекратить муки…
— Вместо того чтобы идти за сокровищами Святого и заставлять его работать на нас, я отказываю в этом себе и вам, и объясню, почему, — сказал Червонец, когда оказался в кругу давно знакомых ему лиц. Терпеливо выслушав сдержанный ропот, он уселся на стуле и прикурил, словно сидел на берегу реки, на рыбалке, а не среди убийц и мародеров. — Я знаю окончание истории, когда каждый из вас, получив свою долю, отправится обустраивать свою жизнь. Через два дня, через неделю, максимум через месяц вы все будете изобличены, а те ценности, которые вы не сможете реализовать за копейки, будут у вас изъяты. Ваша новая жизнь начнется не за границей, а в «Крестах». Закончится же она в Сибири. Но я думаю, что на вас, скорее всего, распространится закон от седьмого августа, согласно которому вы будете признаны политическими преступниками и уничтожены.
— Как это так? — прохрипел Вагон, рука которого покоилась в гипсе (Крюк лично водил его к доктору, лечившему Святого в Коломягах). — Какие такие политические, Червонец? Ты хер с лебединой шеей не путай, здесь люди грамотные живут…
— Ломали тебе вроде руку, а вывихнулись, как я вижу, мозги! — тихо процедил Червонец, и блеск в его глазах не обещал ничего хорошего. — Стране, по мнению ее правительства, нужны деньги для восстановления. Сокровища Святого позволили бы ускорить процесс если не восстановления страны, то подъема Ленинградской области — точно! А в то время, когда страна еще не отошла от голодухи, в кабаке на Литейном задерживают Вагона, который пьет пиво и торгует полотнами знаменитых художников! И кто Вагон после этого, а?! Во-первых, политический преступник, не желающий, чтобы родина хорошо питалась, а во-вторых, полный кретин и сука! Сука — потому что если ты еще раз откроешь свою пасть, я сломаю тебе не только руку, но обе ноги и шею!..
Короткая пауза в привычном разговоре меж уркаганами была занята прикуриванием папиросы, которую Червонец раскуривал нарочито медленно.
— Ценности сейчас, конечно, не ищут. Вернее сказать, ищут их давно, но вряд ли кому придет в голову пытаться обнаружить все это здесь, в Ленинграде.
— Тем более на Хромовском кладбище, — хмыкнул Сверло.
Слава посмотрел на Червонца.
— Да, верно, — подтвердил вор, выдержав взгляд Корсака, — там его точно никто не найдет.
— Я так и не понял, почему мы не можем пойти и разделить наши деньги. — Сверло был настолько же настойчив, насколько глуп.
— Я никак не могу договорить, потому что меня постоянно перебивают, — обдумывая что-то, Червонец вдруг вынул из-за пояса «маузер» и положил его перед собой на стол. — Привычка перебивать старших появилась вдруг у всех и сразу. Еще неделю назад любой из вас сильно рисковал, вякая словечко поперед батьки. Из этого я заключаю, что меня батькой вы как бы не признаете. Что же, я буду откровенен с вами. Ваша задача — урвать кусок, свалить и сожрать его в одиночку, то есть поступить так, как поступает шакал. Моя же — организовать наш мир по старым правилам, мир, в котором мы жили до смерти Святого. Это две очень разные задачи. И поскольку я совершенно потерял взаимопонимание с вами — а догадаться об этом мне помог наш добрый друг, пан Домбровский-младший, — я буду поступать как лев, у которого шакал хочет оторвать кусок от его добычи. Времена нынче крутые — в стране до сих пор действуют законы военного времени, поэтому я поступлю аналогичным образом. Едва я почувствую, что от кого-то исходит угроза моей идее… Если я почувствую — а не услышу! — пай каждого из нас увеличится за счет внезапной смерти носителя этой угрозы.
А теперь слушайте меня и запоминайте. Власть крепнет. У меня есть все основания думать, что она окрепнет быстрее, чем мы реализуем через антикварщиков предметы старины и другие раритеты. Продавать золото на вес, как лом, я не намерен. Каждая вещь имеет свою цену, и, скажем, если жизнь Вагона для меня уже почти ничего не стоит, поскольку от него я чувствую самую большую волну неприятностей, то на деньги, вырученные от картины Моне «Утро», которую я сегодня носил к оценщику, можно возвести еще одну маковку на Казанском соборе в Москве. И зодчего Постника на эти деньги оживить можно, и зрение ему вернуть, Иваном Грозным украденное, и мастеров собрать.
Но этот же оценщик сказал, что на вывоз картины в Англию уйдет не меньше чем полгода. Одной картины! У нас их много. Да и ждать нам некогда. К нам готовы присоединиться десять серьезных человек из Питера. Они обещают, в свою очередь, привести кое-кого еще. Через год нас будет не меньше сотни. Не шпанки, не стукачей уличных, не вокзальных воришек, а серьезных людей, прошедших Крым и рым. Для этого нужны деньги. Наличные, советские, хрустящие деньги. Лавэ, которое отошло к молодому пану Домбровскому, не в счет. Я обещал отцу этого человека отдать эти деньги и слово свое не нарушу. Да и не хватит их, как ни крути… Сотню людей нужно кормить, предоставить им кров, обеспечить материально…
— Вот как?! — взвился Нетопырь, и это было странно, что он взвился, поскольку Слава впервые за последние дни слышал его голос. — А почему бы этой сотне не заработать на хлеб самим?!
— А зачем им нужны тогда мы?! — зарычал Червонец, нервничая оттого, что, несмотря на все его старания объяснить простую истину, которая уже давно дошла до Корсака, его по-прежнему кто-то не понимает. — Они сейчас тем и занимаются, что добывают хлеб насущный, и какая им разница, под кем этот хлеб добывать?! Я пришел к ним, чтобы объяснить — наш хлеб будет с маслом, и несколько месяцев можно будет пожить по-человечески, отдохнув и набравшись сил для предстоящей большой работы!