Записки о Рейчел - Мартин Эмис

Все выходные я проплакал. Я бился головой о дверь уборной, думал о способах самоубийства, убегал в лес и вопил там во всю глотку, рассматривал возможность отрезания своего сучка бритвой, спал на терновом ложе из собственных нервов. Я даже подумывал, не рассказать ли моему отцу; я знал, что его это не особенно взволнует, но мысль о его рациональном сочувствии вызывала во мне непреодолимое отвращение.

В понедельник, после шести часов ни кем не разделенных страданий в школе, я пошел с Джеффри выпить кофе. Поговорив о девушках, презервативах и промискуитете, я наконец добрался до главного — разумеется, чисто гипотетически. Джеффри считает, что знает все о подобных вещах, потому что его отец — врач. Когда я спросил о способах лечения, его ответ был безжалостен:

— Это настоящий ад. Они дергают тебя за член, пока он не встанет. Потом они засовывают туда такой тоненький зонтик и нажимают на кнопку, от чего он раскрывается. А потом, потом, они выдергивают его со всей силой. — Он сделал резкое движение своей ложкой.

— Но они хотя бы делают анестезию?

— Нет. Это невозможно. Ведь сперва нужно, чтобы у тебя встал, прежде чем они засунут туда эту штуку. Это же очевидно. И когда они выдирают ее, заодно выходит и все это дерьмо. — Он отхлебнул кофе. — Как правило, ты теряешь сознание.

— О боже… И когда можно снова ебаться?

— Точно не знаю. Через полгода, может быть, год. Полгода минимум. При постоянном уходе.

Излишне говорить, что все это не имело никакого отношения к действительности: всего лишь пара уколов пенициллина в зад да унизительные посещения местной поликлиники.

Затем я написал Пепите. Уж я написал Пепите! У меня до сих пор где-то валяется ее ответ. Мое письмо отдали на съедение собачке сторожа. Но прежде его прочла директриса: имя адресата было неразборчивым, так что письмо пришлось вскрыть. Бедную женщину крайне огорчило его содержание. (То письмо мне особенно удалось: оно изобиловало красочными описаниями и фигурами речи.) Пепиту вышвырнули из колледжа, ее родителям послали официальное письмо и т. д.; я был сражен справедливостью и своевременностью всего произошедшего. Пеппи поведала мне эту историю в своем ответе, надеясь, наверное, таким образом сгладить свою вину, и закончила тем, что, оказывается, «вовсе не хотела меня заразить». Ну и зараза! Позже я узнал, что она, помимо меня, наградила трипаком еще пол-Оксфорда. Ее отношение к личной гигиене, по всей видимости, было столь гибким, что она могла бы так никогда и не заметить никаких симптомов.

Итак, что же теперь? Что же теперь? Я спустился к себе в комнату, зачем-то запер дверь и в темноте улегся на кровать.

Волноваться было не о чем. Джеффри знал одного голубого доктора из Челси, который просто обожал возиться с подобными болезнями. Только в прошлом месяце он вернул Джеффри к жизни. Джеф подцепил какую-то замысловатую штуковину от той шведки. У шведки — неспроста, как мне кажется, — был шрам наподобие гигантской застежки-молнии прямо поперек живота. Джеффри сказал, что трахнул ее исключительно из альтруизма, и я ему верю. (Эрекция, как нам всем известно, приходит к тинейджеру по первому зову.) Он сделал это, чтобы не обидеть ее. Так что можете сами извлечь отсюда мораль. Док тогда взял с него пять гиней; такую сумму я смог бы одолжить у Норма. Наверное, придется отложить свидания с Рейчел, возможно, на пару недель завязать с бухлом, и у меня однозначно будет веселенький денек. А так — совершенно не о чем волноваться.

Попробуйте-ка дать мне подобный совет. Как странно все устроено! В субботу я целый день парился насчет Рейчел: не продинамит ли? что мне делать, если она будет со мной холодна? В воскресенье я был слишком занят самой Рейчел, чтобы думать о чем-нибудь отвлеченном, — и парился насчет своего прыща: не изуродует ли он навсегда мое лицо? не прорвется ли он и не брызнет прямо на белую блузку Рейчел? Весь понедельник, вчера, после муторной ночи и сегодня утром благодаря непрекращающемуся кашлю во мне нарастала уверенность, что мои легкие вот-вот выскочат наружу, что скоро я начну выплевывать не только мокроту, но и содержимое желудка с кусками внутренних органов и что мне, конечно же, не суждено пережить Китсианские двадцать шесть.

Теперь все эти проблемы казались смехотворными. На мой взгляд, тут и говорить-то было не о чем.

Но кое-что пугало меня гораздо сильнее. Если я завтра пойду к врачу и, скажем, к выходным буду уже здоров, это не избавит меня от тревог. Просто у меня появятся новые тревоги. Когда антибиотики полностью вычистят мои гениталии, ментальные бактерии вновь объявят мобилизацию в своих рядах. Я придумаю что-нибудь новое, чтобы запариться.

Я подошел к столу, зажег лампу и достал блокнот, озаглавленный «Бесспорность и Нелепица». Я написал:

ДЕСЯТКА ТРЕВОГ. Неделя по 26-е сентября

(Позиция за прошлую неделю в скобках)

(—) 1 Триппер

(1) 2 Рейчел

(2) 3 «Громила»

(7) 4 Шатающийся зуб

(10) 5 Денежный долг Норману

(3) 6 Бронхит

(6) 7 Отсутствие друзей

(9) 8 Безумие

(—) 9 Гниющие ноги

(4) 10 Прыщик в левой ноздре

На подходе: член короче, чем у Дефореста; зарождающийся нарыв на лопатке.

Триппер взорвал чарт, потеснив Рейчел после ее уверенного лидирования на протяжении двух недель. Разлагающиеся ногти на ногах определенно последуют за Прыщом в носу на пути из Десятки — но берегись Нарыва на спине!

Так что до встречи на следующей неделе. Верно? Верно! Спокойной ночи.

Происходит ли то же самое с каждым — каждым, то есть, конечно, кроме убогих с рождения, или гангренозных имбецилов, или деградировавших бедняков, или безнадежных уродцев, у которых в силу понятных причин всегда есть четко очерченный объект для беспокойства? Если это так, то понятие «проблемы» — или «жизнь более тяжелая, чему других», или «жизнь более тяжелая, чем раньше», — было ложным. У вас нет проблем, а есть лишь способность к беспокойству, которая может менять направление и переключаться с одного на другое, но всегда остается с вами.

И вновь я ощутил знакомый толчок — напоминание о том, что мир ждет от меня, когда я напишу свой капитальный труд. Надо торопиться, чтобы успеть до своей безвременной кончины. Проблема была в том, что я никак не мог пойти дальше заголовка и посвящений, прежде чем начинал думать о том, как моя работа будет воспринята общественностью, о рецензиях и своих язвительных ответах на них. Долгожданное открытое письмо в «Таймс»:

От профессора сэра Чарльза Хайвэя Сэр, я бы хотел в последний раз обратить внимание господ Во, Конноли, Стайнера, Левиса, Эмпсона, Триллинга и др., что дискуссия по поводу моей работы «Смысл Жизни» не была задумана как комедия. В недавней телепередаче было сделано немало, чтобы исказить содержание…

И так далее.

У меня под кроватью стояла непочатая четвертинка виски, мое снотворное. Можно ли бухать перед приемом антибиотиков? Я размышлял об этом, пока не выпил всю бутылку.

Когда появились первые признаки опьянения, я направился в уборную. Я проводил массу времени, особенно по ночам, перемещаясь из спальни в уборную, из подземной уборной в подземную спальню, тайные миры забытья, снов, усталости, стыда. А это еще откуда взялось? Ах да, припоминаю одно эссе, в котором утверждалось, что спальня и уборная — секретная, личная зона человеческой жизни, — были миром «смерти… откуда приходит любая человеческая фантазия». (У Джеффри, кстати сказать, не было своей уборной. Он рассказывал, как однажды срал, пока его подружка там же принимала душ. Однако!)

Я пустил воду и начал раздеваться. Когда я снял штаны, мне на глаза попалась бритва на полочке над раковиной. Я взглянул вниз, а потом снова на лезвие. Тут был мой член, а там — бритва. «Давай, не трусь, оттяпай его, — внушал мне внутренний голос. — Просто отрежь его к чертовой матери. Давай. Ну давай же!»

Зажав член между ног, как побитый пес, я залез в ванну и улегся. В углу потолка была небольшая трещина. Домовитый паук плел свою прозрачную паутину. Съешь муху, что ли, сказал я ему; будь символичен.

И вот ведь что — за всю жизнь у меня была только одна настоящая инфекция. Остальное — лишь мелкие болячки и все возрастающий невроз по поводу моих интимных частей — частей, жизнь которых в последние месяцы становится все интимнее. Теперь я смотрел на них только тогда, когда в этом была крайняя необходимость, да и то лишь исподтишка, словно педик на чужие органы. Любое пятнышко или царапина, даже если я абсолютно точно знал, что это след от молнии или остатки выдавленного прыща, означали начало рутинных процедур. Это означало взятие в разработку. Это означало подавление всех своих чувств одного за другим. Это означало еще один поход в местную библиотеку, еще одно утро лихорадочного листания медицинских энциклопедий и справочников для корабельных врачей.