Я — легионер. Рассказы - Александр Немировский

Нередко Ильдико подзывала меня к себе и засыпала вопросами: «Скажи, Аполлоний, Аттила злой? Зачем я ему нужна? Он меня отпустит?»

Что утешительного я мог сообщить этому ребёнку, наивному и чистому? Объяснить, что Аттила — чудовище, каких не видывал свет? Что он пролил моря человеческой крови? Что трава не растёт, где ступило копыто его коня?

— Выслушай меня, Ильдико, — сказал я девушке. — У римлян за пять веков, кажется, был лишь один добрый император. К его имени «Тит» прибавляли «услада рода человеческого». Но Тит царствовал лишь два года, отмеченные яростью Везувия и другими страшными бедствиями. Казалось, сама природа, враждебная смертным, не вынесла зрелища их счастья и решила своим вмешательством возместить отсутствие зла в империи. К тому же доброта никогда не украшала владыку. Аттила добр к тем, кто признаёт его власть, и беспощадно жесток к недругам.

Не знаю, успокаивали ли Ильдико мои рассуждения или просто ей было приятно присутствие человека, к ней расположенного, но последние дни пути она не отпускала меня от себя. Пришлось сесть к ней в коляску. Я не только рассказывал девушке о странах и городах, в которых мне пришлось побывать, но и слушал её. Детство она провела в Герцинских лесах, одно имя которых вызывает у римлянина или эллина ужас. Для Ильдико эти леса были вовсе не страшными. С какой теплотой она говорила о деревьях-великанах, о травах и птицах! И даже лесные звери в её рассказах выглядели так, словно это были не страшные хищники с когтями и клыками, а мудрые персонажи басен Эзопа.

На двенадцатый день пути мы выехали на мощёную дорогу. Между плитами росла трава, из чего я заключил, что по ней мало ездили. Дорога была построена при императоре Александре Севере, как говорил сохранившийся милевой столб. Но на других участках этой дороги я видел милевые столбы с именами Максимина Фракийца, Филиппа Араба, Требония Галла.[109] Кажется, каждый император хотел приписать дорогу себе.

Область, по которой мы ехали, в давние времена была заселена римлянами и составляла провинцию Паинонию. С нашествием гуннов население бежало в Италию и Галлию. О прежней жизни свидетельствовали лишь развалины.

Редкие дома были ещё заселены, и около них в кронах деревьев гнездились аисты. Однажды мои спутники бургунды готовились развести костёр. Эдекон запретил им это делать, чтобы не беспокоить птиц. Оказывается, Аттила объявил аистов священными птицами. Произошло это так. Под стенами Аквилеи вождь гуннов увидел аистов, которые, вопреки своим обычаям, уносили птенцов. Это было воспринято как предсказание падения города. Аттила распорядился начать его осаду. Аквилея была взята, разграблена, разрушена. Не знаю, заслуживает ли эта история доверия, но я решил передать её, как слышал.

Прошло ещё десять дней, и мы приблизились к селению, в котором стоял Аттила. Селение это подобно было обширнейшему городу. Деревянные стены его сделаны из досок, соединённых так крепко, что едва удавалось заметить стык между ними. Стражи, к моему удивлению, пропустили нас, не потребовав подарков. По-видимому, мы обязаны были этим покровительству Эдекона. Сразу за стеной тянулись триклинии и портики, построенные вдоль улиц, сходящихся к центру. В центре города, как мне объяснил Эдекон, находился дворец Аттилы.

Посланные Аттилою царедворцы приняли наши дары и выделили место для отдыха. Но прежде нам предложили пройти в термы. Сколько я ни ссылался на свою усталость, посланцы Аттилы были настойчивы. Наверное, никто не должен был показываться перед владыкою, не смыв вместе с потом и дорожной пылью злые умыслы.

Термы, куда меня повели, были поразительной красоты и могли бы прославить любой из городов Галлии. Через портик я прошёл в просторный вестибюль. Два окна, прорубленные под сводом, давали возможность видеть, с каким вкусом устроен потолок. На стенах, покрытых белым полированным цементом, изображены фигуры конных гуннов, повозки и остроконечные шатры. Видимо, художник хотел напомнить гуннам об их жизни, какой она была до вторжения в Европу.

Не успел я снять одежду, как ко мне подошёл пожилой человек с повязкой на бёдрах и на чистом латинском языке спросил, не нуждаюсь ли я в его услугах.

— Благодарю тебя, почтеннейший. Но я привык мыться сам, — отвечал я.

— Видимо, ты приехал издалека! — воскликнул незнакомец.

Присев на корточки, он продолжал:

— Десять лет я провёл в этих термах, но никто не назвал меня почтеннейшим. Для гуннов и их гостей я просто раб. И никто уже не знает моего настоящего имени. Никто не помнит, что эти термы сооружены мною.

— Ты архитектор? — спросил я, не пытаясь скрыть удивления.

— Да, — ответил незнакомец. — Когда-то моё имя было хорошо известно, и здания, которые я построил, до сих пор украшают мою родину. В один из набегов гунны схватили и увезли меня с собою. Мне было приказано построить терны. Я вложил в работу всё своё умение, ибо награда, на которую я рассчитывал, превосходила всё, что когда-либо мне платили. Мне казалось, что Аттила, увидев моё старание, возвратит мне свободу, и я вернусь на желанную родину, обниму жену свою и детей. Вот уже девять лет они ничего не знают обо мне… Наивно было рассчитывать на благодарность Аттилы. Меня оставили прислужником при термах. Теперь я должен тереть спины, обрезать ногти и выполнять другие прихоти посетителей терм.

Незнакомец давно уже кончил свой печальный рассказ, а я никак не мог прийти в себя. Меня не только потрясла судьба архитектора, но и взволновало собственное будущее. После всего услышанного разве я мог надеяться, что сумею убедить Аттилу отсрочить свадьбу с Ильдико? Не прикажет ли владыка гуннов заковать меня в цепи? И я тоже никогда не увижу своей родины, как этот несчастный архитектор…

Снаружи меня ожидал Эдекон. Я едва узнал его: он был в одеянии, скорее приличествующем персидскому вельможе, чем воину. Пурпурный плащ, раздуваемый ветром, позволял разглядеть под ним богатую тунику, украшенную вышивками, и массивную золотую цепь, наверное, захваченную во время набега на один из римских городов. Мягкие полусапожки из чёрной кожи были оторочены драгоценными камнями. «Как же должен одеваться сам Аттила, если его воины щеголяют в таком наряде?» — подумал я.

— Пойдём со мной, чужеземец. Владыка пожелал тебя видеть, — сказал Эдекон торжественно.

Гунн разговаривал со мною так, словно увидел меня впервые. Мне это сразу не понравилось. Ведь слуга — зеркало господина.

Дворец Аттилы находился на возвышенности. Деревянная стена с высокими квадратными башнями окружала его. Но ворота дворца никем не охранялись. Видимо, Аттила чувствовал себя в безопасности среди своих соотечественников и не нуждался в страже.

Миновав вестибюль, мы вошли в огромный зал. Потолок поддерживали многочисленные деревянные колонны. Пол был застлан пёстрым ковром. Вдоль стен на низких скамьях сидели гунны в одеждах, сверкающих золотом и драгоценными камнями. Видимо, это были советники Аттилы. Но где же Аттила?

В зал вбежала стайка девушек в белых туниках до пят. Если бы не раскосые глаза и приплюснутый нос, их можно было бы назвать миловидными. Девушки направились в угол зала, где сидел человек в грубом плаще. Рядом с ним была Ильдико.

Я не мог отвести взгляда от Аттилы. Я теперь знал, что это был он.

Широкоплечий, с крупной головой, как бы выходящей прямо из туловища, и маленькими глазами, он был ещё страшнее, чем я себе его представлял.

Девушки затянули какую-то протяжную песню, время от времени кланяясь жениху и невесте. Наверное, это была свадебная песня. Бедная Ильдико!

— Тебя зовут Аполлоний? — спросил Аттила, когда я приблизился.

Я молча поклонился.

— Мне рассказывала о тебе Ильдико, — продолжал Аттила. — Ильдико просила, чтобы ты отправился к её отцу и сообщил, что она нашла своё счастье. Завтра тебе дадут свежих лошадей и охрану.

Я с трудом удержался, чтобы не бросить Аттиле в лицо всё, что я думаю о счастье Ильдико. Но вместо этого я сказал:

— Сегодня мне пришлось побывать в твоих термах. Нигде нет равных им по красоте. Недаром строитель так любит своё сооружение и так привязан к твоей милости, что считает за счастье остаться при термах служителем.

Аттила вскинул голову. Я был уверен, что он понял намёк. Но в моих словах не было ничего оскорбительного. Поэтому ему пришлось принять их в прямом, а не скрытом значении.

— Ты прав, — согласился Аттила. — Мои термы заслуживают похвалы, но что ты скажешь о моём дворце?

Я стал восхвалять дворец, выбирая самые пышные выражения.

Аттила прищурился. Опущенные веки, жёлтые и морщинистые, как кожура печёного яблока, потушили острый, пронизывающий взгляд. И если бы не вздрагивающие уголки губ, я готов был поклясться, что Аттила дремлет.

О чём размышлял он в эти мгновения, показавшиеся мне вечностью? Думал ли он о новых походах или о беге времени, перед которым бессилен могущественнейший из царей? Сознавал ли Аттила, что, приближая к себе чужую молодость, он бессилен отдалить смерть?