Лидия и другие - Нина Горланова

И Галька влетела домой - счастливая - без зубов, с лопнувшей губой и быстро отекающим лицом, а еще - с жужжанием где-то в затылке. Но совсем высоко над всем этим летало ликование. А ведь всего несколько минут назад она была счастлива, что вся в золоте, но сейчас была еще счастливее! Все отпало, как шелуха.

- Удача, редкая удача! - из-за выбитых зубов и распухших губ крик ее получился неразборчивым.

- Какая дача? - спросил из своей комнаты сын.

- Надо "скорую" вызвать? - кинулся к ней Вадик.

Он был трезвый! Галька настолько ошалела, что даже сказала: нет, не надо "скорую".

- А с тобой-то что, Вадик?

Муж рассказал: на работе был сегодня медосмотр - нашли какую-то болезнь печени, чуть ли не цирроз. Сказали: будешь пить - через три года умрешь, а не будешь - всю жизнь проживешь.

- Ну а ты?

- Я им говорю: у меня жена вот с такими титьками - не хочу, чтобы она кому-то еще досталась! Завяжу я.

И за те секунды, пока они проговаривали все насчет печени, им передалось успокоение - неизвестно чье - вне слов.

А еще перед краешком ее внимания вдруг явилась вся ее семейная жизнь сразу в виде холмистой местности. Слева был луг, и одновременно это был Вадик, разглядывающий в лупу ее гладкую кожу на колене; ивняк, кивающий пушистыми колобками по сторонам многолетней реки, - это проводы Вадика в армию и свадьба одновременно; и тут сразу потянулся пустырь дней без него; рядом, справа, весь дерн жизни перекопан и пахнет водкой и блевотиной.

...Лицо ее быстро уподоблялось пузырю. Вадик достал из морозильника полиэтиленовый пакет с пельменями и стал прикладывать к ее щекам.

Все случилось по-простому: Галька чувствовала благодарность и хотела ее как-то Кому-то выразить. Она окрестилась через неделю. Чтобы не смеялись, она ходила в Слудскую церковь к заутрене по воскресеньям, совсем затемно.

3

К лету восьмидесятого Алла перестала быть Рибарбар, и в качестве Аллы Розен вместе с мужем что-то на кухне у Лидии нарезала, шинковала, солила, перчила. И тихой сапой свершалось чудо возникновения праздничного стола. Лидия и Володя предупреждали прибывающие толпы:

- Об олимпиаде ни слова! Бьем штрафом в один рубль.

- Три штрафа - вот уже и бутылка хереса, - потирал руки Веня Борисов.

Лев Ароныч говорил с нервной веселостью:

- Да разве это толпы! О князе Куракине писали, что он приглашал на бал по пятисот человек.

- Ну, тогда у нас почти пусто, - ответил Володя, окинув взглядом пятидесятиголовую ораву.

Вошел Боря Ихлинский и сразу закричал:

- Алла Рибарбар вместо того, чтобы полюбить меня, вышла за своего Розена! Розен, почему ты бил меня в третьем классе каждый день? - плаксиво вопрошал он, нависая над сухоньким Розеном всей своей спортивной громадой.

- А чтобы Аллу отбить, - безмятежно говорил Юра Розен. - Я ведь знал, чем все может кончиться.

Но гостям Лидии веселье казалось ползущим вполсилы, пока не появлялся Алеша. К тринадцати годам он резко вырос и ходил немного искосясь, так и не приспособившись к удлинившемуся костяку.

- Милые гости! Оказывается, у собаки четыре ноги. Мы ведь взяли собаку Дженни у милого Александра Ивановича, папиного начальника. Лаборатории. Он же лег в больницу.

Егор Крутывус, надежно опередивший всех по части застолья, бесконтрольно ляпнул:

- Брунов-то? Да какое там в больнице, он же умер.

Алеша с жалостью посмотрел на Егора, как на человека, который не все понимает:

- Не умер, нет, не умер, милый Егор Егорович.

Егор побурел и убежал на площадку курить. А Алеша сказал:

- Но мы-то, милая мамочка, вместе с голубчикиным папочкой никогда не умрем!

- Да ты не обращай на Егора внимания, Леш, - загорячился Бояршинов. Егор ведь немного глухой к языку.

- Не глухой, нет, нисколько не глухой, что вы, дорогой Евгений Бояршинов.

Алеша назвал Женю так торжественно, потому что, медленно обчитывая пермские газеты, он часто встречал подпись "Евгений Бояршинов". Женя писал о выставках, книжках местных авторов и прочих культурных происшествиях.

Забегая вперед, скажем, что во время перестройки он стал подписываться по-свойски: "Женя Бояршинов".

Вбрела почтенная Дженни, овчарка со спиной широкой, как стол.

- Дженнястик, - окликнул ее Алеша, - почему ты сегодня не такая... Ты куда подушку понесла с дивана? Она для милых гостей. И эту не бери, на которую облокачивается наша царственная Галина Васильевна. Ты ведь еще не знаешь, что много лет наша Галина Васильевна дает нам милые книжки. Из магазина.

Тут Веня обиделся, что Алеша давно на него не обращает внимания, и сказал:

- У меня, Алеша, знаешь ли, есть дог, зовут его Приск. Ох, он не любит, когда на улице наметет снега по яйца ему.

- Не по яйца, нет, не по яйца, дорогой Вениамин Георгиевич, испуганно и громко возразил Алеша, желая, чтобы все было чинно.

Надька пьяно и растроганно посмотрела на Алешу и обратилась ко всем: мол, господа, помните, как Алеша сказал, когда его возили к экстрасенсу: "Мамочка, дай милому экстрасенсу денег!"

- Нет, не так, - сказал Алеша. - Я говорил: "Мамочка, милый экстрасенс хочет денег, дай ему, чтобы нас отпустил!"

Аркадий подходил к дому, расстроенный тем, что без него прошел кусок дня рождения, который уже ничем не возвратить. И все из-за поезда, который опоздал! На площадке ему кивнул куривший Егор. По всей кубатуре квартиры висел мельчайший пух. А в углу прихожей возле вешалки стоял Алеша, повторяя остатки своей последней реплики из беседы с Бояршиновым:

- Нет, не улитка вечности. Не вечности, нет.

Тут Алеша увидел гостя, но для себя он не расставался с ним, и не было никакого зазора между прошлогодним походом в зоопарк и этой встречей:

- Дядя Аркадий, пойдем кормить верблюда! Верблюд ведь матушка?

И тогда на Аркадия обрушилась вся родственная масса: Лидия, Володя, Анна Лукьяновна, Лев Ароныч, Евгения Яковлевна - мама Володи. Отгоняя руками пух, они обнимали, целовали и мяли его. А он только все спрашивал: чего это у вас в воздухе поразвешено? Да это Котя у нас рожает, кошка, втолковывали ему, не отменять же праздник и веселье. Дженнястик разорвала две подушки, гнездо помогает вить подружке своей.

- С каждым годом ты все больше красавец, - сказала Анна Лукьяновна.

- Седею, - отвечал Аркадий, самодовольно глянув в зеркало. - Укатали сивку крутые горки.

- Не укатали, не сивку, не крутые, не горки! - поспешно спас жизнь от распада Алеша. (Все слова были для него с большой буквы и имели свойство все удерживать. А вот такие, которые сказал дядя Аркадий, и на них похожие, сухие-больные - "смерть", "вечность", "укатали" - останавливают жизнь).

С самого рождения Алеша страдал аллергией, и у него было некрасивое красноватое лицо, слегка опухший нос. Но все, не сговариваясь, были уверены, что все это пройдет, как случайная царапина или синяк под глазом.

Забегая вперед, скажем, что во время перестройки, когда предыдущее время уже называли застоем, Алеша всегда говорил: "Не застой, нет, не застой!".

Веселье было настолько полное, что было невозможно вытерпеть его во всем объеме. Коньяк "Наполеон", привезенный Аркадием, включил какие-то резервные подъемные механизмы души, и вся обстановка начала покачиваться и возноситься навстречу спускающемуся пуху. Внутри этого подъемно-вращательного юза росли кристаллы табачного дыма.

- Там я наткнулся на стопку рефератов... - гудело среди дымных столбов.

- Лучше б ты наткнулся на стопку как таковую.

- Достоевский говорил, - поднялся Аркадий, - что... Позвольте мне тост!.. Что для счастья нужно столько же несчастья...

- А это мы пожалуйста, - блаженно сказала Лидия.

Дженни что-то с грохотом проволокла по коридору, и это было как бы сигналом, по которому веселье, переполненное самим собой, разветвилось на несколько компаний.

Егору было досадно, что все женщины друг на друга не похожи и надо каждый раз их расшифровывать, а еще - придумывать заново, о чем бы поговорить. Почему же только здесь, у Лидии в квартире, они все объявились такими красавицами? - встал в тупик Егор. - Все эти солувии... сослуживы... сослувижи... сослуживые? "Сослуживицы!" - выговорил наконец. Ну, предположим, что вот эта - самая красивая, дай-ка я ее чем-нибудь удивлю.

- У меня мама такая странная, говорит: я ей всю жизнь заел, я жизнь ее укорачиваю! А ведь жизнь не такая уж ценность, чтобы о ней заботиться, беречь! - и сквозь слой водочного наркоза удивился, что она с легкой гримасой, слегка замаскированной светскостью, отошла от него, Егора, и стала говорить с этой гнидой Бояршиновым.

Егор попытался ту же тему развить с другой, третьей, но они все реагировали не оригинально. В самом деле они из себя представляют один и тот же женский проект. Прав был Шопенгауэр со своей ненавистью к ним... Егор уже начинал понимать к этому времени, что - вместо того, чтобы набираться от него ума, все хотят его побыстрее спровадить. Хотя он и был прогрессистом, в последнее время готов был поверить, что мир постепенно ухудшается. Девушки, которые недавно ему улыбались и чуть ли не смотрели в рот, теперь глядели кисло, а в глазах их едва ли не читалось: "Пошел прочь, старый козел".