Давайте, девочки - Евгений Будинас

– Ну и что из того, что ты меня любишь? – говорила она, как бы подтверждая его догадки. – Ну и пусть стыдно, пусть ударишь… Но что ты стоишь?

Рыжий молчал. Еще более выразительно.

– Да, я надела его клипсы, да, мы встречались, конечно же, я во всем виновата… Мы пошли на танцы, потом была обычная складчина, конечно же, я обо всем пожалею… Мещанка, оторва, клиентка… Мне уже плохо, пусть будет хуже… Но сколько же можно! Зачем же так долго стоять и молчать?

Гене Рыжук тупо молчал. Уже совсем тупо.

– Ничего ведь не случилось, ерунда какая-то… И все прошло… Сразу, как я тебя с фрэндами увидела. Я же сама к тебе подошла… Ну что ты теперь стоишь!..

Дверь Ленкиной квартиры многозначительно отворилась. Но никто не выглянул. Просто пахнуло пустотой и полной безнадегой…

– Ты же не верблюд какой-нибудь! – сказала Ленка. Она еще попробовала взять свой обычный тон. – Мы же всегда все понимаем, абсолютно все… Мы ведь радиотехнику любим и обязательно будем великими…

Он не реагировал. Он тупо стоял на своих копытах. Ленка вздохнула и добавила голосом чужим и строгим, как у ее мамы, всегда не вовремя подводящей итог:

– Ничего теперь уже не выстоишь… Успокойся и иди.

Он развернулся и ушел. «Из принципа». Так же, как «из принципа» он только что не уходил. Так же, как и все, что он тогда делал или не делал.

Конечно, все кажется теперь лишь милейшим пустяком, – думал Рыжюкас, задержавшись напротив Ленкиной подворотни и даже закурив трубку, что редко делал на улице. – Во всяком случае, обкраденным я себя не ощущаю. Завидно только той остроте, с какой такие пустяки тогда переживались. Вот, оказалось, где была жизнь!

Он глубоко затянулся, чего уж и вообще никогда не делал, куря трубку, потом порциями выдул из себя несколько клубов дыма, задерживая дыхание, как если бы нырнул… Что ж тут поделаешь, если самым большим кайфом для него стало теперь такое вот барахтанье в собственном прошлом. Впрочем, это совсем не так уж и плохо. Совсем неплохо понежиться в этом пенистом бассейне с подогретой минералкой.

Да и вообще… Рыжюкас давно подметил за собой некоторую странность: какой бы замечательной ни была его очередная подружка, в какую из самых классных женщин он не был бы влюблен, ему важнее всего, да, пожалуй, и насладительнее были не столько отношения с ней, сколько воспоминания о них.

О, Воспоминания! Только они прозрачны и чисты – без пошлой бытовухи, без жеребятины и дурных запахов изо рта. Память, к счастью, избирательна. Восхитительны таежные закаты, и при чем здесь досаждавшие комары!

«Тебе тысячу раз хорошо с ней, но пусть это будет последняя тысяча, – думал он почти вслух – от привычки наговаривать тексты на диктофон, который по дурости в эту поездку вообще не взял. – Всегда лучше все как-то закончить, пока это тебе не обрыдло. Так прима в балете знает: важно успеть вовремя уйти, чтобы не испортить о себе впечатление…

Пусть закрутят тебя другие луны, заметелят другие заботы, а потом пусть наступит пустое лето, когда ни жнива, ни радости, ни строки. И пусть все начинается снова – в суматошных хлопотах, пусть ни на что не достанет дней и минут, пусть все не случится… – Может быть, так и надо бы начать его злосчастную повесть? – Чтобы однажды пришла осень, посыпался дождь, чтобы тоска пролилась из просветов свинцового неба, лучи ее пусть пронзили бы тебя насквозь и пригвоздили, как старую подошву.

В дороге или в постели, глотая сухую горечь пропыленных вокзалов или уткнувшись лицом в деревянную подушку, пусть завыть тебе из-за каждой пуговицы прежнего платья… И только тогда обрести эту утраченную любовь: теперь уже навсегда, потому что только возвращение бесконечно…»

Начало, не начало, но это все-таки надо записать, засуетился Рыжюкас и сунув непогасшую трубку в карман, что, впрочем, делал довольно часто и без каких-либо последствий, кроме вечно вымазанных пеплом карманов, решительно направился в сторону дома.

Глава седьмая

Я ТАК И ЗНАЛА, ЧТО ПРОПАДУ…

Теперь он сидел за столом и ничего не делал.

Это прекрасное занятие – ничего не делать. Но оно быстро осточертевает. И за это не платят. Если ты, конечно, не академик и не пенсионер. Академиком, даже сексотерапии, его вряд ли изберут, а заняться оформлением пенсии он вот уже больше года не мог себя заставить. За эти их копейки официально признать себя старпером – это было выше его сил. В стране, где все былые заслуги не в счет, где даже бывший глава парламента получает пенсию два доллара в месяц, о чем на каждом углу плачется.

Прошел уже почти месяц, как он здесь.

На столе перед ним лежала довольно потрепанная рукопись его злосчастной повести с загнутыми углами и разноцветными пометками на полях, стопка чистых листов французской мелованной бумаги и отточенные карандаши. Рукопись – со всеми поправками, вставками, добавками, сделанными в разные годы, – он перелистал уже несколько раз, не испытав при этом ничего, кроме раздражения и приступов панического озноба…

Где-то он вычитал, что никто так ни любит, чтобы ему мешали работать, как русский писатель. Вот и сейчас он не просто ничего не делал, а ничего не мог делать: его сбили с панталыку переговоры со случайной попутчицей.

Знал ведь, предчувствовал, что история с ней обязательно обернется какой-нибудь дурью.

– Ты можешь мне перезвонить? – попросила Маленькая, как всегда не поздоровавшись. Она, оказывается, вычитала в «Правилах хорошего тона», что по телефону не здороваются и вообще говорят только по делу. – Нам нужно серьезно поговорить.

Рыжюкас почувствовал надвигающуюся неприятность. Разумеется, он мог ей перезвонить. Он с удовольствием бы не перезванивал, если бы хоть по какой-то причине действительно не мог. Но выдумывать причину он не стал.

– Я так и знала, что пропаду, – сказала она, когда он позвонил. – Надо же было мне так не вовремя подзалететь.

«Это никогда не бывает вовремя, как смерть», – почему-то о смерти подумал Рыжюкас.

– Ты уверена? – спросил он подчеркнуто рассеяно. Успев мгновенно решить, что его это не слишком касается…

– Я уже сделала УЗИ… Понимаешь, у меня будет ребенок.

– Мне кажется, одного ребенка тебе вполне достаточно…

– Чего?!

– Ты сама еще ребенок… И потом… Тебе же не нравится этот твой Дима, ты не собираешься с ним жить…

– Ты – идиот?

Рыжюкас опешил. Жаль, что они так сразу перешли на ты. Недаром он уже давно представляется молодежи исключительно по имени-отчеству…

– Малёк, ты не горячись. В нашей жизни неприятности бывают гораздо чаще, чем нам бы хотелось… Дима просто молод и не очень опытен. Но с годами это обычно проходит…

– Причем здесь Дима?! У меня с ним ничего не было. Я же тебе говорила, что я своим парням не изменяю. Да у меня вообще ни с кем не бывает без презика… Кроме тебя.

Только этого ему не хватало!

– Малёк, послушай, у нас ничего такого не могло получиться, – проговорил он как можно мягче. В подобных разговорах важно не потерять контакт с собеседником…

Она молчала. Он ждал продолжения, он даже совершил определенное усилие, заставляя себя, что называется, въехать в ситуацию, чтобы поаккуратнее выстроить этот разговор, заведомо ничего хорошего ему не сулящий.

– Знаешь, ты мне перезвони еще раз, – неожиданно просто сказала она. – Я пока поплачу немножко, а ты перезвони. Я тебя очень понимаю, и я совсем не хочу с тобой ссориться… Но я ведь не могу остаться в этой истории одна. Даже из гордости… Ты же сам говорил, что быть гордой глупо… А мужчины так не любят, когда мы ревем…

Чушь какая-то! Этого не могло быть. Потому что случайно с ним такого не было никогда. Кроме одного раза, которого ему хватило на всю жизнь.

Они тогда уехали в Вильнюс с девушкой Линой, подругой его первой жены. Лина его любила, собственно, с ней первой он и познакомился на институтском вечере, а уж потом переметнулся к ее подруге. Однажды, когда он был уже женат, Лина позвонила, ничего особенного не сказала, но он понял, что ей совсем плохо, через час они встретились на вокзале, проходящий поезд через десять минут, он только успел схватить в буфете бутылку «Солнечной долины» – тогда этот приторный кисель был высший шик, – и выпросить у кассирши два билета в «СВ», да еще со студенческой скидкой.

В каждом купе тех спальных вагонов был диван с крахмальным бельем, уютный торшер, мягкое кресло и даже душ. Лину потрясло, как ладно он все устроил, как сразу она с ним успокоилась. «С тобой хорошо и просто». Они разделись донага и радовались как дети. Кожа у нее оказалась необыкновенно белой и бархатистой, но у них ничего не было, она так и осталась невинной. Воодушевленный ее похвалой, Рыжук настолько вошел в роль бескорыстного успокоителя, что ничего такого и не попытался, а просто кончил ей на бархатный гладкий живот, ну, может, и не один раз, а несколько, что, конечно, чуть принизило возвышенность ситуации, но было Линой принято с пониманием.