Давайте, девочки - Евгений Будинас

– Здесь мы будем загорать, – сказала она, остановившись. И, достав из сумки с учебниками плетеную подстилку, предусмотрительно захваченную из дома, швырнула ее на траву и начала раздеваться.

Она была ужасно практичная. Уже почти лето – невозможно появиться на пляж бледной как молоко и позорно сверкать по городу белыми как лапша икрами. Уже время ходить без чулок.

Она попросила его отвернуться и стала снимать майку через голову.

Сейчас она аккуратно вырвет из тетрадки страницу, выкроит из нее треугольник, общиплет зубчики по его краям…

Уже полдень. Солнце лупило в землю вертикально: вокруг дрожал вертикальный лес из светлых лучей и прозрачных берез. И был ветерок…

Теперь она лизнет кончиком змеиного алого языка этот бумажный клочок, белый треугольник в клеточку, наклеит его на нос и, откинув голову, зажмурит глаза, подставит всю себя солнцу, а он… А его нет рядом вовсе, он вообще исчез, растворился в этом солнечном мареве, свихнулся, выкипел, его унес ветерок…

– Ого, да мы стали уже совсем сильными!..

Это Рыжук подхватил ее и, раскрутив отчаянной каруселью, бережно опустил на подстилку…

Ленка засмеялась и потянула его вниз, ухватив за солдатский ремень его клепаных самопальных джинсов из палаточной ткани. Это она надумала, что он тоже должен раздеться. Он вырвался и, стоя прямо над ней, решительно снял рубаху и лихо ее отшвырнул: загорать так загорать. Она хмыкнула и, игриво вцепившись в его штаны, дернула, потащила их на себя: джинсы соскользнули вместе с трусами, и он предстал пред ней голым и напуганным истуканом.

Она лежала на спине, грудь торчала сосками в небо, совсем нагая в солнечном свете, безо всякой стыдливости смотрела на него снизу вверх, прикрыв глаза от солнца козырьком ладошки и откровенно, даже нарочито оценивая его мужской причиндал, к ужасу Рыжика совсем некстати взметнувшийся, как ствол гранатомета, взятого наперевес…

– Ого, да мы оказывается…

Она не успела договорить, или Рыжук не успел дослушать. Все закрутилось и стало падать, падало долго, как в лифте, если бы в лифте не было дна.

– Не надо, пусти… дай я сама…

Она перехватила руками его ствол, ловко направив его куда нужно; так ротный старшина помог бы выйти на цель зеленому новобранцу. Теперь она обнимала его, крепко стиснув, как мать ревущего мальчугана, она сдавила его ногами и вжалась в него, как всадница в лошадь, понесшую без седла, она бесстыдно налезала на него, обхватив его и подталкивая к себе закинутыми ногами…

Вот когда все грохнулось и перевернулось, когда взорвалось. И причем тут сисястая Литл-Милка с ее примитивным учебно-тренировочным кувырканием на драном диване в малой учительской.

Было больно и похоже на нокаут.

Ветер листал страницы тетрадки… Перелистывал… Пожухлые листья шуршали, как море…

Ленка лежала, откинувшись и зажмурив глаза, улыбалась.

Рыжуку стало так стыдно, что он, забыв про одежду, полез по бетонной плите трамплина, держа в зубах перочинный нож. Там, наверху, на самом краю бетонной пропасти, где легко сломать себе шею, он процарапал его обломком – когда этот ножик успел сломаться! – ее имя.

И номер телефона, который поклялся помнить сто лет.

Потом он спрыгнул с трамплина, чудом уцелев, и, обдирая голый живот и колени, залез на дерево, откуда стал орать стихи про небо, которое должно снимать шляпу при его появлении. И обещал, что станет великим или немедленно уедет бороться за свободу в пампасах…

А Ленка (она очень практичная, не хуже своей мамаши) достала из сумки приготовленный дома здоровенный бутерброд и старательно разделила на двоих.

Белый свет как белый сон. И это белое солнце. И березы. Все размылось, смешалось, кануло. Все сдвинулось и испарилось.

Так легко и просто она ему отдалась, нет, взяла его, сразу став младше и беззащитней – в этот солнечный день накануне лета. Она сравнялась с ним, дала ему победить. Так всегда бывает, в конце концов, так и должно быть. Неважно, что Рыжук этого не знал.

Всплеск шелковой майки, снимаемой через голову, белые плечи, белая грудь, два темных выпуклых соска выстрелили в него, как из двустволки…

Не надо… Пусти… Я сама…

Все теперь будет иначе. Все теперь организуется, станет основательным и простым, потому что командовать теперь будет только он. Он будет сильным и уверенным в себе…

Но никакой уверенности не было, и никакой силы тоже. Тревожно сосало под ложечкой, подташнивало, как перед обрывом. Все взлетело, но казалось рухнувшим, опрокинутым. Все стало вдруг нереальным, непрочным, зыбким, как в парах бензина, когда мир сдвигается в воздухе и дрожит.

И был колотун. Что-то счастливое случилось, но не казалось вечным. Напротив, пришло предчувствие неотвратимой потери. Откуда? Зачем?

Почему на всю жизнь осталось вдруг это ощущение, что все вот-вот обрушится – от малейшего дуновения, даже само по себе: медленно осядет, чтобы рухнуть, обвалиться, сокрушив и засыпав собой весь его мир, поместившийся на скамейке в скверике за университетом?

Подходя к дому, Рыжюкас купил телефонную карточку и остановился у проржавевшей будки с выбитыми стеклами, чудом уцелевшей в строительном хаосе вокруг, хотя таксофон в ней повесили новый…

Телефона у Ленки вообще-то не было… Телефоны тогда были роскошью, на них записывались в очередь на долгие годы. Но номер, процарапанный в бетоне лыжного трамплина, буквально стоял у него перед глазами. Цифр Рыжюкас никогда не запоминал, обычно путался, даже называя собственный номер. А тут и действительно ухитрился запомнить на всю жизнь.

Тогда у него неплохо получалось звонить и без монеты. Нужно нажать кнопку, набрать первые две цифры номера, затем, слегка опустив рычажок, набрать остальные цифры…

– Да, я слушаю… Алло… Алло… – Голос был лысый, с черными усиками и в подтяжках. – Говорите же, наконец, раз позвонили…

Ладно.

– Попросите, пожалуйста, Лену.

– Минуточку… А ее… Кто, собственно, ее спрашивает?

Телефонная будка слегка покачнулась.

– Один знакомый.

– Странно…

Было слышно, как он пропел куда-то в бесконечность: «Елена Юрьевна, вас к телефону! Какой-то о-о-чень мо-о-о-лодой человек…»

Рыжюкас повесил трубку. Засмеялся, представив маленькую старушенцию с седыми космами и в мягких шлепанцах… Она, наверное, здорово шепелявит из-за отсутствия передних зубов. По случайности и ее полвека назад тоже звали Леной.

И тут вспомнилось: у Ленки была одноклассница, кажется, Даля, она жила прямо над ними, ей он и названивал – с просьбами срочно передать Ленке «очередную глупость», как Даля называла его важнейшие сообщения. Однажды она снизошла до того, что даже позвала Ленку к телефону. О, как ему нужно было тогда поговорить! Как просил он, как требовал немедленно встретиться, как ляпнул в сердцах, что это будет их последний разговор…

– Тогда зачем же встречаться?! – спросила Ленка раздраженно.

Но все-таки встретились.

– Ну что тебе еще теперь надо? Ты ведь этого добивался?

Поздно вечером они стояли у Ленки в подворотне. Шел дождь .

Рыжук дымил сигаретой, швырял щелбанами окурки – «Будет пожар» – снова закуривал, еще и не докурив.

– Я лучше пойду, – сказала Ленка.

Пока он там развлекался на взморье с друзьями, она загибалась на выпускных. Между прочим, из-за него она отхватила по «Истории СССР» трояк. Этого вполне достаточно ей и ее бедной маме. Завтра они отвалят к Лысому на все лето. У нее накрылся даже школьный бал. Так мамаша рассчиталась с Рыжим за тройку. А сейчас ей надо идти, ей еще нужно собраться, она простирнула все шмотки, их надо успеть погладить…

Рыжий молчал. Она может уйти, хотя бы и насовсем… Она так не хочет, она хочет «просто пойти»? Впрочем, ему все равно…

– Рыженький, Генсочка, милый, хороший, иди домой, ладно? Мы потом с тобой обо всем поговорим… Ну что ты опять придумал, ну чего ты наворочал!

Ничего ни с чего он не взял. Он просто олух царя небесного, упрямый урод, осина, дубина, ну что он тут стоит, засунув руки в карманы?! И все не уходит, как призрак какой-то, как хулиган с Лосевки.

– Я промокла, устала как кляча, простыла, мне нужно идти, мама опять ругаться будет, она с нами совсем сойдет с ума. Завтра нам ехать, а ты смотришь, словно стреляешь… И так долго не уходишь, так глупо стоишь… У меня уже температура.

Никто и не держит.

– А разве любовь не должна быть свободной? – своим звонком Малёк вернула его на землю. Хотя она снова удивительным образом попала в тему.

– Это в каком смысле? – спросил он.

– В том смысле, что если человек, допустим, меня любит, я могу делать, что я хочу?

– С ним?

– С кем хочу. Я могу быть сама собой?

– А ты этого не знаешь?

– Знаю. Но он меня достал. А я хочу быть свободной.