Комендань - Родион Мариничев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
“Как они жили после революции?” – спросила Сусанна и вдруг вспомнила тот мимолётный разговор с отцом, и будто бы почувствовала его запах – не то рыбы, не то моря.
“Жили хорошо, никого не трогали”, – Катри зачерпывает ложкой суп и пробует, – “Болтушка поросячья, а не Калакейтто!.. Нам бы так жить, а не в этом хлеву!” – она окидывает взором кухню, в пустоте которой маячит одинокая Женечкина фигура, – “Тётя Пихла жаловалась, что в Ино стало безлюдно. Разъехались все питерские дачники, а она всегда любила, когда вокруг много людей. Правда, прибавилось приезжих из Виипури13. Но Ино было уже не тем… Однажды они прислали мне фотографию: почти взрослые Лина и Лассе, постаревшая, но ещё красивая, тётя Пихла, дядя Мика, в военной форме и погонах, тётя Эмилия с дядей Ханну и их сыновья – Арви, Вели, Мартти. Двое из них – уже со своими жёнами, у одной на руках – маленькая девочка, Хелла. Бабушки Сату уже, конечно, давно не было. Но дом был всё такой же. И даже на чёрно-белой фотографии я как будто видела тёмно-красные стены, белые рамы окон и большое крыльцо на заднем плане…”
“А где эта фотография?”
“Хо, так я её сожгла со всеми книгами и деревяшками… Я же тебе показывала её, когда ты была маленькая”.
“Я не помню…”
“Женечка, садись, поешь супа…”
Она покачала головой, сняла кастрюлю с плиты и унесла.
“А давно они тебе её присылали?”
“Ещё в тридцатые, незадолго до твоего рождения. Значит, наверное, в тридцать третьем. Потом ещё как-то присылали, уже перед войной: тётя Пихла с дядей Микой и детьми. На станции, перед поездом”.
“Тоже сожгла?”
“А как ты думаешь?” – сурово вскинула глаза Катри и перешла на шёпот, – “Я тут себя сжечь готова!”
Некоторое время они молча ели суп. Сусанна, кажется, до сих пор помнит вкус той самой рыбы, картошки и молока из ленинградского продмага, слышит трамвайный звонок, доносящийся с Литейного. Через несколько дней Катри вызвали не то в райисполком, не то куда-то ещё, и объявили, что девятого мая, на пятилетие Победы, ей будут вручать награду.
“Не пойду”, – говорила она, куря в форточку, и, помолчав, добавляла: “Не пойду!”
“Почему?” – удивлялась Сусанна. Намотав тряпку на швабру, она мыла кухонный пол. Сегодня была их очередь.
“Потому что я не вернусь оттуда, ты чего дурочкой-то прикидываешься?”
Но она всё-таки вернулась. Вечером в День Победы. Швырнула на кровать что-то вроде кожаной папки, повесила в шкаф платье, надела халат и закурила прямо в комнате.
“Я тебе сколько раз говорила здесь не курить?!” – атаковала Сусанна.
“Оставь меня в покое”, – измождённо произнесла Катри, – “Хотя бы сегодня”.
Она всхлипнула затушила сигарету. Правило, которое установила Сусанна, Катри худо-бедно выполняла. В глаза Сусанне бросилась папка, лежащая на кровати, ярко-красная, будто советский флаг. Сверху – золотистые скрещенные серп и молот. Внутри – бумага – плотная, гладкая, на ней – танк с развевающимся знаменем. “Почётная грамота”, – выведено большими буквами цвета хаки. “Жителю блокадного Ленинграда… за самоотверженный труд и героическую оборону…”
Сусанна перевела взгляд с напористых угловатых букв на мать, присевшую на краешек дивана, и вдруг заметила, как сильно она постарела: две глубокие морщины посреди лба, сгорбленная спина, прядь волос, касающаяся носа, не цвета свежей булки, а седая. Глаза мокрые и отрешённые. Взгляд будто обращён вовнутрь. В тот день она, наконец, решила рассказать про Элисенваару. Несколько лет в их крохотной семье эта тема была под запретом.
“В сорок четвёртом они могли уехать сразу же в Виипури”, – Катри всё держала в руке потушенную сигарету, – “Из Ино, из Терийоки, из Ваммельсуу эшелоны уходили один за другим. На запад, на свободные территории. Но у тёти Пихлы и тёти Эмилии была двоюродная сестра Крийста, уже довольно пожилая, с огромным семейством – четыре дочери, а внуков не то восемь, не то десять. У дочерей все мужья были на фронте, а теперь я даже не знаю, вернулся кто-нибудь из них или нет… Они жили в Пяйвиля, и Крийста была уже тяжело больна. У неё тоже был рак, как и во всём нашем роду. И тётя Пихла боялась потерять её в этой всеобщей эвакуации…”
Катри встала с дивана, подошла к окну и швырнула недокуренную сигарету в форточку.
“…я всё думала: а чего она боялась, если с ней были дочери? Но, кажется, не все. Кто-то из них вроде был медсестрой на фронте, а кто-то в армии… В общем, тётя Пихла с тётей Эмилией, Линой, невестками и внуками решили ехать сначала в Пяйвиля, а оттуда – на запад через Элисенваару. Дядя Мика…” – она осеклась и всхлипнула, – “Помог им всё это устроить, потому что с транспортом было неважно… И вот они добрались до Пяйвиля, оттуда – до Элисенваары, и двадцатого июня все вместе должны были уехать дальше, на запад. Элисенваара тогда ещё была большой узловой станцией, и в тот день с неё уходило несколько эшелонов…”
Катри снова села на диван и сложила ладони перед лицом, будто в молитве. Она никогда не была верующей, разве что где-то очень глубоко в душе, на уровне генетической памяти. По правде говоря, она была обычной советской медсестрой, ленинградкой, которая, как и сотни тысяч таких же, стояла в очереди за хлебом, втискивалась в переполненный трамвай, набирала воду из проруби на Неве…
“Бомбить начали как раз тогда, когда должен был отходить их эшелон. Наши думали, что там военные, подкрепление для фронта… А там были в основном старики, женщины и дети…” – Катри всхлипнула и сжала ладони в кулаки, – “…Элисенваару отутюжили так, что, говорят, от станции почти ничего не осталось. Поезда даже не успели отойти, на платформе было полно людей… Одна
