Невидимый фронт - Юрий Усыченко

— Как дела? — спросил Всеволодов, откладывая в сторону блестящую, сделанную из пластмассы ручку. — Порядок?

— Так точно, товарищ полковник, — весело отвечал Дрига. — Сейчас он сидит в парке, отдыхает.

— Под наблюдением?

— Так точно.

— Пора кончать, капитан, с этим субъектом. Почти всё, что требовалось, мы установили. Сегодня вечером при любых обстоятельствах он должен быть арестован.

— Слушаюсь.

— Взять его надо живым. Впрочем, если он увидит, что проиграл, то сам сдастся живым. Но надо гарантировать себя от каких-либо выходок с его стороны — тип отчаянный и сумеет использовать любую вашу ошибку.

— Слушаюсь! — Дрига отдал честь, повернулся и вышел. Всеволодов посмотрел ему вслед ласково и задумчиво. С каждым днём он всё больше привязывался к этому молодому офицеру.

Ростислав сегодня был в особенно приподнятом настроении. Вчера произошло окончательное объяснение между ним и Стефой.

То, что пережила Стефа после ранения Василя, открыло перед ней её чувства к этому человеку — чувства, в которых она до тех пор не могла дать себе отчёта. Пережив неуверенность, сомнения, оказавшиеся напрасными, Стефа поняла свою любовь. Впервые пришла любовь к Стефе, и, узнав её, девушка прониклась непонятным беспокойством, тревогой за то большое, незнакомое, что вторглось в её жизнь. Против своей воли, даже не понимая, что с ней творится, Стефа безотчётно сторонилась Василя, присматривалась к нему издали, как бы проверяя самоё себя.

Дрига не мог понять причины наступившей внезапно холодности в их отношениях, отчуждённости в поведении Стефы, сердился, недоумевал — думал, может быть, он чем-нибудь обидел девушку. Сейчас, когда они виделись мало, разговаривали урывками о всяких будничных, неинтересных вещах, Ростислав особенно остро понял, как много значит для него Стефа, как привык он каждый день, каждый час ощущать её дружбу, слышать тот неслышный разговор, который начался во время памятной прогулки на Княжью гору. И Дрига, чуждый хитростей, уловок, открытый, прямой, решил поговорить со Стефой на чистоту, выяснить происшедшее между ними недоразумение.

«А может и недоразумения никакого не было, — говорил себе иногда Дрига. — Что я для неё — хороший знакомый, и всё...» «Нет, объясниться всё же надо, — приходило новое решение. — Она на меня за что-то сердится. При первом же удобном случае объяснюсь», — твёрдо сказал себе Дрига.

Удобный случай представился вчера вечером.

Они сидели в столовой: Михаил, Ростислав, Стефа и «завернувший на огонёк», как он объяснил, Антон. После того как все подозрения относительно соседа Гнатышиных были рассеяны, Антон очень подружился с ним. Особенно сблизила их общая страсть к шахматам. Случалось, они проводили за доской по нескольку часов, причём Кованьский постоянно проигрывал, сердился, по-детски надувая губы, и оправдывался:

— Моя беда, что вы теорию знаете, а я нет. Вот обождите, возьму учебник шахматной игры, вызубрю от корки до корки, тогда вам против меня не устоять.

Михаил, а за ним остальные подтрунивали над Антоном, говорили, что он играет «как Чигорин в детстве». «А Чигорин, — пояснял Михаил, неизвестно откуда почерпнувший эти сведения, — стал играть только в двадцать пять лет».

В этот вечер Антон с Дригой уже расставили фигуры на доске, но Кованьский не торопился начинать — он увлёкся разговором с Михаилом. В депо токарь Николай Ключко применил новый способ обточки поршневых колец, позволяющий в три раза сократить срок выполнения этой операции. Как всегда, нашлись сторонники нового метода, нашлись и противники его. Антон принадлежал к первым и тщательно изучал приёмы работы Ключко, готовясь использовать их на своём станке. Об этом он рассказывал Михаилу, который только слышал о Ключко, но не знал еще, в чём суть дела.

— Есть у тебя бумага и карандаш? — спросил Антон. — Я начерчу, и ты сразу поймёшь.

— Есть и то и другое, — ответил Гнатышин. — У Стефы в комнате.

— Пойдём туда, на чертеже будет всё ясно.

Они вышли.

Стефа и Ростислав остались одни. Дрига почувствовал, что настало самое подходящее время поговорить с девушкой о том, что его тревожило.

В эти дни Ростислав несколько раз обдумывал, с чего начать беседу, приготовил целые фразы, но сейчас они вылетели из головы, он никак не мог вспомнить ни одной из них и молчал, прислушиваясь к стуку собственного сердца.

Молчала и Стефа. Взглянув на взволнованное лицо Василя, она поняла, о чём он заговорит. На душе у неё стало весело и чуть-чуть страшно: начнётся разговор, от которого, может быть, зависит вся её дальнейшая жизнь.

— Стефа, — чуть запинаясь, проговорил Дрига. — Отчего вы на меня сердитесь?

Стефа ответила не сразу. Она тоже не знала, что сказать, мысли её смешались и приготовленная фраза забылась, а вместо неё пришла другая — внезапная, искренняя.

— Да разве я могу на вас сердиться?

Больше между ними не было произнесено ни слова, и этими двумя фразами было сказано всё, что они хотели, всё, что было нужно для того, чтобы понять друг друга до конца.

Дрига смотрел в лучистые, сияющие открытой радостью глаза девушки, и не мог оторвать взгляда. Он взял стефину руку в свою. От неловкого движения Стефа локтем столкнула со стола чайную ложку, но ни Ростислав, ни девушка не услышали её дребезжания, продолжали смотреть друг на друга, а Дрига в это время крепко-крепко сжимал руку Стефы. Он отпустил её только тогда, когда из соседней комнаты послышались голоса и в столовую вошли Михаил с Антоном.

Остаток вечера Стефа и Ростислав молчали. Они сидели рядом, невпопад отвечая на вопросы собеседников.

Когда проводили Кованьского и все разошлись по комнатам, Дрига долго не мог заснуть. В темноте он продолжал мысленно ощущать на своём лице ласковый взгляд девушки, в своей руке — мягкое пожатие её руки.

Утром Стефа как бы невзначай вышла в коридор, когда там, уходя, надевал пальто Ростислав. Дрига был уверен, что она выйдет, и нарочно одевался медленно, прислушиваясь, не раздадутся ли в столовой знакомые лёгкие шаги.

— До свидания, — сказала девушка. — Приходи скорей.

Впервые она обратилась к Ростиславу на «ты», и это «приходи» глубоко отдалось в сердце Дриги. Он хотел ответить ей, но слова — такие, как ему хотелось, выражающие всё его чувство, необычно яркие, — никак не удавалось подобрать, и он не знал, что сказать. Простившись, Стефа убежала в свою комнату. Тотчас же оттуда донёсся её звонкий голос, распевающий веселую мелодию.

Эта мелодия весь день не оставляла Ростислава — слышалась в такте шагов, в музыке радио. Сам того не замечая, Дрига машинально несколько раз начинал напевать её.

Ростислав вспомнил о книге, которую ему дал почитать Всеволодов, — воспоминаниях одного видного американского контрразведчика. «Когда я соприкоснулся с этим миром — миром предательства, убийств, интриг, — писал автор книги, — я понял, что сам больше никогда не смогу верить в человека, в его добрые намерения и помыслы, в дружбу, в честность».

«Какая чушь», думал Дрига. Ему тоже пришлось узнать подлость, козни преступников, измерить глубину падения растленной души. Но это не нарушило его веры в человека — в настоящего Человека, потому что те, с кем боролся Дрига, не имели права называться людьми. Дружба, любовь, верность, честность стали ещё дороже для Дриги, он ещё больше верил в красоту человеческого характера — ведь он видел все эти черты в своих друзьях, а друзьями капитана разведки Ростислава Дриги являлись все советские люди. Его враги, стоящие по ту сторону чести и совести, были уродами, порождёнными социальным строем, уходящим в прошлое. Они вышли из прошлого, и руками, судорожно коченеющими от ненависти к новому, светлому, цеплялись за прошлое, а жизнь — непобедимая, беспощадная ко всему отжившему, отметала их в сторону, чтобы превратить в ничто...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ЗЕМЛЯКИ

От былой самоуверенности, с которой Дасько ехал на советскую территорию, не осталось следа. Инстинктом шпиона с многолетним «стажем» он чувствовал неминуемую близость провала. Когда Дасько начинал обдумывать и вспоминать всё происшедшее за это время, то как будто ничего особенно тревожного, за исключением ночного преследования, обнаружить не мог. И всё же страх охватывал Дасько всё больше и больше. Когда Дасько был в Америке, во время первой мировой войны, он знал: доллары и ловкость всегда помогут. Хорошая порция долларов могла побудить не только постороннего человека, но, и сыщика «не заметить» шпиона.

Здесь же всё было по-другому. Ни откуда, ни от кого шпион не мог ждать помощи, ничто не могло спасти его в трудную минуту. Кундюк, Тыскив, даже Иваньо в счёт не шли. Они были такими же отверженными, как сам Дасько, обманом и лицемерием скрывавшими свои подлинные мысли. У каждого из них в душе горела злоба, а рядом с нею — ужас. Ужас перед прошлым, настоящим и, самое главное, перед будущим.