Пифагор - Александр Немировский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я с «Тесея», — проговорил юноша, глотая слова. — Я уже оплыл два судна, там с нами согласны! Присоединяйтесь! Сегодня или никогда.
— Эта мысль возникала и у меня, — прошептал Пифагор. — Уйти можно было ещё и раньше. Но, взвесив последствия, я отказался от такого замысла. О бегстве известили бы Оройта, и его воины, переправившись, вырезали бы всех наших.
— Но ведь уйдут не все корабли. Неужели из-за трёх-четырёх судов поднимется такой переполох?
— Видимо, ты не знаешь персов. У них действует закон круговой поруки. За побег немногих расплатятся все. Оройту хватило бы и одного скрывшегося корабля — нужен лишь повод, чтобы покончить с ненавистной ему свободой Самоса и очистить остров для персидских переселенцев.
— Что же, по-твоему, мы должны сидеть сложа руки?
Пифагор склонился над юношей:
— Когда ты карабкался по канату, тебе случайно не был виден факел, прочерчивающий круг?
— Видел. Ну и что?
— Это мои друзья дали знак, что хотят нам помочь. Ты ещё успеешь оплыть корабли, на которых побывал, и передать, что имеется другой план, более надёжный и не создающий угрозы Самосу. И передай, что, если появятся чьи-либо корабли, не надо их пугаться. Следует вести себя как людям, захваченным в плен и жаждущим освобождения. А храбрость, достойную твоего имени, тебе, Леонтион, ещё удастся проявить.
Условный знак
На заре, ещё до появления на корабле водоносов, Пифагор прошёл на корму. Кормчий лежал на подстилке у весла с открытыми глазами. Услышав шаги, он поднял голову.
— Тебе чего? — спросил он по-эллински.
— Да вот хочу узнать, сколько дней пути от Китиона до Навкратиса, — ответил Пифагор по-финикийски.
Кормчий повернулся на бок.
— Да ты говоришь по-нашему! Не с Кипра ли?
— Немного говорю, — сказал Пифагор, присаживаясь. — Я, как все, самосец, но в Сидоне и Тире в юности жил почти три года.
— Редко эллины по-нашему изъясняются, если они не с Кипра, — заметил кормчий. — Что касается твоего вопроса, при северном ветре в корму — а другие ветры в эти месяцы здесь не дуют — до Египта от южного берега Кипра не более трёх суток. На вёслах было бы дней шесть тянуть, а то и семь. Но тебе, насколько я понимаю, в Навкратис не к спеху?
— Пожалуй, — отозвался Пифагор. — У нас на Самосе говорят: «Поспешность к лицу только глупцу». Я слышал, что наш крайний срок — полнолуние, а до него ещё десять дней.
На мол в сопровождении воинов вышли водоносы. Кормчий, дав знак своему помощнику спускать трап, стал у мачты рядом с лестницей в трюм. Один за другим носильщики поднимались по дощатым мосткам, пружинившим под их ногами, и с шумом сбрасывали с голых потных плеч свои ноши. Один из бурдюков привлёк внимание Пифагора. На нём охрой был выведен треугольник. В центре его — какая-то фигурка. Наклонившись, Пифагор разглядел медвежонка с уморительной мордочкой.
Волна радости захлестнула Пифагора. Он мог бы запеть, если бы не соседство кормчего.
— Тебя как зовут?
— Мисдес. Тебя же, я знаю, все называют Пифагором. И что ты, Пифагор, думаешь насчёт этого раскрашенного бурдюка?
— Должно быть, кто-то с берега нам знак подаёт. Держитесь, мол. Ждут вас хорошие вести.
— Что ж, будем держаться, хотя времена страшные. Слышал ли ты, что персы в Египте вытворяют? Люди от отчаяния в Ниле топятся. А нашим родичам, картхадаштцам, война из-за собак объявлена. И какое им дело, что кто ест...
— Собака у персов священное животное, — заметил Пифагор. — Ведь они бродячим собакам и птицам с кривыми когтями отдают на съедение своих покойников.
Кормчий всплеснул руками:
— Настоящие дикари! Надо же такое! Телами родителей собак кормить...
Пифагор пожал плечами:
— Таковы их обычаи. И конечно, есть собак, да и не только собак, но и других животных — это варварство, но с ним надо бороться не оружием, а убеждением. Однако довольно об этом. Скажи, Мисдес, когда тиряне отмечают великий праздник Мелькарта?
Финикиец разгладил пальцами морщины на лбу.
— Праздник будет через четыре дня. А что?
— Просто так. Был я в Тире как раз в этот день. Хотелось проверить, не изменила ли мне память. Как сейчас помню. В проливе между Тиром и материком корабли всех основанных Тиром колоний, ночью же в гавани — факельное шествие. Удивительное торжество — единение рождённых от одного корня. Такое же не мешало бы ввести и эллинам.
Абдмелькарт
Полдня корабли шли, не теряя из виду берег, сверкавший подобно створке драгоценной раковины. Кажется, именно здесь родилась Афродита, сделав остров привлекательным для обитателей Азии и Европы, селившихся рядом и сменявших друг друга на протяжении столетий.
«Море, — думал Пифагор, — будучи такой же частью космоса, как земля, небо, ночь, огонь, вобрало в себя все их качества. В нём глубина Неба, непрозрачность Земли, полыхание Огня, прохлада Ночи. Оно — вечное колебание материи. Ведь Посейдон — это бог колебаний. Раскатистый хохот, содрогающийся в схватках земли, грохот туч, разрезаемых зигзагами молний, — это его эхо. Оно — кипящий котёл превращений. Данный живым существам мозг — его слепок. Его размытые, неизведанные дали — память.
Буря — его безумие. Насколько же непохожей кажется его стихия на видимую поверхность земли!»
Как ни пытался Пифагор отвлечь себя размышлениями, волнение не проходило, и он подошёл к кормчему.
— Как бы ты себя повёл, Мисдес, если бы вдруг появилась флотилия Картхадашта?
— С тех пор как у нас на острове обосновались персы, картхадаштцы обходят Кипр стороной. А почему ты спрашиваешь?
— Да ведь из-за них нам приходится плыть в Египет.
— Трудно сказать, — проговорил кормчий не сразу. — Наверное, не стал бы от них бежать. Да и ход у их кораблей быстрее, чем у меня.
К борту «Миноса» приблизилась кархедонская гаула с опущенными вёслами. Между судами образовалась медленно сужающаяся полоска воды. Мисдес перебросил за борт канат, который кархедонцы тут же закрепили. На палубу самояны перешёл муж плотного телосложения в синем одеянии и, внимательно оглядев всех, двинулся к Пифагору.
— Тебя приветствует суффет Абдмелькарт, — представился он. — Я возглавляю посольство, ежегодно отправляемое к нашей матери Тиру с дарами от преданной дочери. Война не могла помешать выполнению священного долга, но для охраны посольского судна выделены эти военные корабли. Поэтому мы и оказались в этих водах. Знал ли ты об этом, отправляя ко мне своего вестника?
— Я был уверен, что посольство должно посетить Тир, и догадывался, что на Кипр, захваченный персами, оно заходить не станет. Таков мой расчёт.
— Не только разумный, но и взаимовыгодный, — подхватил суффет. — Я обещаю сделать всё, чтобы картхадаштцы не рассматривали вас как пленников, а ваши суда как военную добычу.
— Я надеюсь.
— Теперь же я отправлю посольское судно в Тир и буду сопровождать твои корабли до Картхадашта, где на совете будет решаться ваша судьба. Мои корабли пойдут сзади, чтобы вас охранять от всяких неожиданностей.
— Но сначала, видимо, мы зайдём в Кирену, — заметил Пифагор.
— Мы на это рассчитывали, ибо на пути к Тиру всегда останавливались в этом прекрасном городе, отдыхали там и набирали в бурдюки благоуханную воду Кирены. Ныне же, как нам удалось выяснить, царь киренян Аркесилай отдал себя и свой народ Камбизу и платит ему дань.
— А ведь отец этого Аркесилая пользовался у нас на острове гостеприимством. Я видел его мальчиком, и до сих пор на Самосе растёт сильфий, посаженный с его помощью.
— Я этого не знал, — сказал суффет. — Но кто в наше время помнит о благодеяниях, оказанных отцам? Так что нам придётся сделать первую остановку только в нашей гавани близ жертвенника Филенов.
— Филенов? — удивился Пифагор.
— Это братья, наши воины, сражавшиеся с киренцами и павшие в битве с ними, — пояснил суффет. — Мы им поклоняемся и приносим жертвы.
Приблизившись к Пифагору, он добавил:
— Твой посланец Абибал, видимо, из тех людей, кто помнит добро. Он рассказал о тебе много хорошего, и мне думается, что в Картхадаште у нас будет время поговорить по душам.
С этими словами суффет покинул судно. Мисдес принял брошенный ему с палубы канат, и корабли разошлись.
Наедине с собой
Корабли шли в стадии от берега, пышущего жаром, как раскалённая печь. По ночам оттуда доносился рёв зверей.
«Залмоксис мог бы услышать больше», — подумал Пифагор.
Всё чаще мысли его возвращались к дням, проведённым с этим мальчиком, словно бы посланным ему свыше. Порой он видел в нём самого себя, юного, обращённого к загадочному миру. О, как ему хотелось рассказать Залмоксису обо всём, что ему пришлось пережить в годы странствий! Такого желания у него не возникало при общении с кем-либо другим, ибо все они — Метеох, Анакреонт, Эвпалин — были лишены связи с миром, откуда исходят лучи мрака. Конечно же сам Пифагор знал о нём не больше, чем о знойном материке, показывавшем лишь свою прибрежную кромку, но из этого загадочного мира к нему подчас поступали сигналы как видения и сны. Иногда огромным напряжением воли он мог сам посылать такие сигналы — ведь отец воспринял один из них. Теперь же Пифагору казалось, что такое ему, возможно, удастся и с близким по духу Залмоксисом. И он неотступно думал об Индии, оживляя в памяти её природу и лица её людей в надежде, что мальчик услышит его и найдёт возможность повторить его путь.