Тайная жизнь - Паскаль Киньяр

Не только Овидий, но и Лукреций, и Светоний, и Тацит.

Прошло два года.

Внезапно, больше чем два года спустя, со странной смесью отчаяния и уверенности, я обнаружил, что тщетно производил раскопки, путешествовал, исследовал древние поселения. Я с изумлением осознал, что не должен был искать то, чего не надо было искать. Другой полюс был у меня перед глазами.

Вот тезис, на котором я настаиваю: как ни странно, в Риме другой полюс — это желание.

Именно желание следовало противопоставлять завороженности.

В этом случае тоже, как и со словом fascinus, достаточно прислушаться к самому слову. Слово, которое представлялось мне, современному человеку, постоянно завороженному современными идеями, самым позитивным, какое только может быть, слово «желание» негативно.

Желание негативно не только по своей морфологии. Вожделение опровергает завороженность.

<…>

Желать, вожделеть — это глагол, недоступный пониманию. Это не значит видеть. Это значит искать. Сожалеть об отсутствии, надеяться, мечтать, ждать.

Siderare и desiderare: напор и спад. Жизненная сила крепнет и уходит (как море, которое то подступает, то отступает).

Странно, что латинское слово, обозначающее «желание», имеет тот же самый источник, которым две тысячи лет спустя французский язык воспользовался (опять по ту сторону Альп), чтобы образовать французское слово «катастрофа», désastre.

Desastroso — это рожденный под несчастливой звездой.

Желание — это катастрофа.

<…>

Желать не значит находить. Это значит искать. Видеть то, что незаметно глазу. Это значит отмежеваться от реальности. Разъединиться с самим собой, с обществом, с языком, с прошлым, с матерью, со своими корнями — со всем, во что был включен и замешан.

А если удар грома поразил вас — это значит найти, значит быть пригвожденным, значит найти с чем слиться, найти свою половину. Найти свою смерть.

«Человеческая жестокость». Проблема в том, что желание, в том смысле, который я ему придаю, помогает установить источник человеческой жестокости.

Аргумент следующий: завороженность подавляет завороженного. Освобождаясь от завороженности, человек снял ограничения на убийство себе подобного, допустил войны, дозволил извращения. Выпустил на волю все злодеяния, которые были изобретены впоследствии.

Я описал завороженность как зависимость, установившуюся еще до рождения. Большое тело выталкивает маленькое тело в мир и в язык. В материнском языке берет начало рабская зависимость от страны и общества.

Способность желать освобождает повинующегося ей завороженного от пассивной смерти.

<…>

Песах. Из этого следует определение любви как никогда не завершающегося избавления от напряжения, создаваемого человеческой сексуальностью. Как невозможность освобождения для неразлучной пары «завороженность — желанность».

Страсти Христовы, песах, — от страстей спасения никогда не будет, но настанет избавление от собственной нашей пассивности.

Рабами мы были.

Завороженными мы были.

Потом желанными.

Желающими.

Сложна жизнь, свойственная людям, поскольку двойственна их природа. Биологическая и культурная. Сексуальная и языковая. (И уж во всяком случае, раздираемая двумя противоречиями: мужское — женское, означающее — означаемое.)

Наполовину завороженная, наполовину желанная.

Наполовину животная, наполовину вербальная.

Это как игра в спички. Как построить фигуры из точек? Они следили глазами за движущимися по небу золотыми гвоздями и соединяли одни с другими, обнаруживая в них силуэты охотящихся людей или умирающих животных. Это не сознательные образы. Но это и не галлюцинации. Это фантазмы, выходящие из черноты неба точно так же, как животные выходили из наскальных расщелин в подобной же тьме, если не еще более глубокой.

Они доверяли темноте пещер тайну, рассказ, движение sidera в преждевременном падении зимней ночи. Они пели, выкликали имена их фигур в ночном небе.

Превращая stellae в созвездия, люди эпохи палеолита создавали именно то, что позже римляне назовут sidera.

Stellae — первые litterae. Так что созвездия — первые слова.

Эти sidera, эти светящиеся животные, непрерывно движущиеся по небу в ритме времен года, заставляли их возвращаться, сдерживали их поступь, пригвождали, ошеломляли. Звезды были хранительницами времен года. Художники были хранителями этих звездных хранительниц. Они были ночными стражами, прорицателями годового солнечного пути среди звезд. Этот путь, эта ода, этот odos[62] лежат в основе шаманского путешествия.

Путешествия в чрево человеческих желаний.

Это путешествие со звездами. Случилось так, что восточные цари увидели в небе звезду и пошли за ней.

Тогдашнего царя иудейского звали Ирод. Ирод вопросил людей из их свиты, почему восточные цари перемещаются караваном и почему они внедряются в страну, где он правит, не обратившись к нему. Погонщики верблюдов ответили, что их хозяева идут поклониться Царю Иудейскому, который только что родился. Обеспокоенный, царь Ирод спросил у них, о ком они говорят и где то место, куда они направляются. Волхвы передали свой ответ Ироду через переводчиков: Ibant Magi, quam viderant stellam sequentes praeviam. (Шли волхвы за звездой, которую они увидели, и она шла перед ними.) Тогда Ирод приказал, чтобы все новорожденные младенцы были убиты, потому что они угрожают его власти на земле Израиля.

Затем Ирод приказал своим людям следовать за восточными царями, как только те покинут город Иерусалим, идти за ними, точно псы, выслеживающие добычу, чтобы они указали ему, где спрятан младенец.

Волхвы шли за звездой, верблюды шли за волхвами, люди Ирода шли за верблюдами.

Когда звезда остановилась в небе, была зима, даже самая середина зимы. Было очень холодно. Цари исполнились превеликой радости (gaudio magno) и ускорили шаг, направляясь к этой звезде (ecce stella). Звезда стояла над хлевом, притулившимся к склону холма. Они вошли. Они увидели двух животных, женщину, мужчину и ясли. В яслях они увидели лежащего прямо на соломе совершенно нагого младенца.

Который кричал.

Которого согревало дыхание большой черной коровы.

Волхвы преклонили колена и простерлись ниц.

Они открыли свои сокровищницы. Они подарили младенцу золото, ладан и миро.

Совершив это, они, поскольку еще раньше получили предупреждение во сне (in somnis), что им нельзя идти обратно через город царя Ирода, возвратились на Восток другой дорогой (per aliam viam).

Нагота и обнажение. Желанность противоположна завороженности, как человеческая обнаженность — животной наготе.

Аргумент может быть представлен следующим образом: животным знакома нагота. Ее замечательно описывает Тора: нагота есть состояние, в котором нет наготы. Когда вопрос о наготе не возникает, наготы нет: это кошка, которая прыгает к нам на колени. Это дрозд, скачущий в зарослях бамбука.

Кто в этом случае заговорил бы о наготе? Такими мы были.

Нагота бывает лишь утраченная. Говорить — значит терять. Говорить — это влечение.

Следствие. То, что не завороженность, — то отсутствие: отсутствие знака весны в небе, отсутствие созвездия в зимнем небе, отмеченное отсутствие знака в видимом, его ожидание, сожаление о нем, его отслеживание. Это видение есть их de-siderium.

Я думаю, что само слово «влечение», как бы я ни вглядывался в его форму, как бы глубоко ни погружался в мир, который за ним встает, навсегда останется для меня загадочным. Любое знание — это лихорадочная попытка понять. Слово «влечение» обнаруживает два противоположных смысла — с точки зрения звезд, влияющих на земную жизнь, или с точки зрения людей в процессе созерцания или размышления.

Или знак зодиака пробуждает влечение, а с ним и весну и радостно, непреодолимо, ритуально, нетерпеливо изгоняет зиму — или отсутствие звезд отмечает человеческую тоску по сезону охоты и появлению приплода, свидетельствует о том, с каким нетерпением люди ждут, чтобы звезды вернулись, выражает их жажду всего, чего им все больше и больше недостает с приходом зимы, безвременья.

Человеческой наготы не существует. Тот, кого заворожили, погиб.

Культурные, образованные, воспитанные, говорящие — мы уже не ходим нагими. Даже если бы мы этого захотели, мы уже больше не можем жить нагими.

Но мы можем обнажиться.

Следствие I. Обнажение возможно точно так же, как и желание, поскольку первое — результат второго. И то и другое характерно для человеческой любви (животные в наслаждении не могут обнажиться, как не могут желать друг друга). В этом смысле следовало бы сказать, что животные не томятся по обнаженному телу.