Тайная жизнь - Паскаль Киньяр

Или знак зодиака пробуждает влечение, а с ним и весну и радостно, непреодолимо, ритуально, нетерпеливо изгоняет зиму — или отсутствие звезд отмечает человеческую тоску по сезону охоты и появлению приплода, свидетельствует о том, с каким нетерпением люди ждут, чтобы звезды вернулись, выражает их жажду всего, чего им все больше и больше недостает с приходом зимы, безвременья.

Человеческой наготы не существует. Тот, кого заворожили, погиб.

Культурные, образованные, воспитанные, говорящие — мы уже не ходим нагими. Даже если бы мы этого захотели, мы уже больше не можем жить нагими.

Но мы можем обнажиться.

Следствие I. Обнажение возможно точно так же, как и желание, поскольку первое — результат второго. И то и другое характерно для человеческой любви (животные в наслаждении не могут обнажиться, как не могут желать друг друга). В этом смысле следовало бы сказать, что животные не томятся по обнаженному телу.

Следствие II.

Это объясняет взгляд животных.

Серьезное — это взгляд на звездное небо. Рилькианский взгляд.

Следствие III.

Всякий серьезный взгляд — это взгляд на звездное небо.

Следствие IV.

Всякий полностью серьезный человек — не человек.

Человеческое тело представляет собой самый прекрасный пейзаж. Первый пейзаж женский, окровавленный, очень пахучий, между ног которого мы оказываемся. Иисус не говорил: «Светильник для мира есть око». Иисус не говорил о природном пейзаже, о горе, о солнце, об укрепленных городах, о ночном небе. Иисус сказал: «Светильник для тела есть око» (Мф. 6: 22).

Lucema corporis est oculus.

Он добавляет: «Итак, если око твое будет чисто (simplex), то все тело твое будет светло (lucidum)».

Светильник, помогающий обнажению человеческого тела, говорит Иисус, — вот что такое око на человеческих лицах.

Он умирает обнаженным.

Это его страсть.

А вот что добавляет Иаков Ворагинский одиннадцатью веками позже. На вопрос: «Почему Иисус был обнаженным в момент страстей? — святой Тибуртис[63] дает такой ответ пытающему его префекту Амальхиусу: он был обнажен, чтобы прикрыть наготу наших прародителей (Ut patemum nostrorum nuditatem operiat).

Где находится нагота? Она не в обнаженном теле, она затерялась где-то на человеческой коже. Нагота присутствует одновременно в тайне самых личных жестов или в наиболее личных чертах, в том, как они обнаруживаются, в том, на что люди не обращают внимания.

Нагота — редкость.

Мы не ищем ни скрытой истины, ни даже подлинности. Мы ищем обнаженного лица в его стыде.

Любовного согласия, — оно нам так необходимо, хотя непонятно почему.

Нагота есть в неведомом.

Запах наиболее близок к тому, что хочет выразить человеческое обнажение. Нагота — это зов.

Определение. Человечество — единственный вид животных, для которого нагота — это обнажение.

Чисто человеческое желание — это то, что расколдовывает неудачу, развеивает чары насилия.

Обнажение стирает человеческое лицо, притягивает взгляд к иному, чем взгляд человеческих глаз. Притягивает взгляд к иному, чем другой мир завороженности и воображаемого. Обнажение разрушает ворожбу.

— Ты точно кролик, выскочивший из своей шкуры.

Вот невероятная человеческая идея наготы. (Младенец, нагим выходящий из чрева своей матери.) Это прежде всего жертва, которая выходит из преступления, совершенного над ней. Человеческая идея наготы берет начало в животном, которое после смерти оказывается нагим, голым, а его смерть — это не только церемония жертвоприношения, от начала и до конца, не только разделка туши и распределение ее частей между членами рода и коллектива; это, кроме всего прочего, первая человеческая одежда (шкура).

<…>

Животные грезят и стоя, и прыгая, и во сне. Животные постоянно пребывают не в какой-то там другой реальности, которой нам не достичь, — они попросту в другом мире (в мире своего голода).

Они на небе: ежегодно они вступают в первый ряд — зодиакальный ряд. (Годовой путь времени — это дорога, по которой Солнце каждый год следует среди звезд.)

Это первая дорога. Это первая линия.

Глава семнадцатая

Путешествие в лес провинции Хэнань

М. согласилась совершить со мной паломничество, которое я задумал в начале зимы 1995 года. Когда мы прибыли в Китай, наша страсть к скитаниям и развившаяся благодаря ей тоска не имели себе равных. Я кашлял без передышки. Тогда я не харкал кровью. Напичканный антибиотиками, я был в великолепном состоянии. Я плавал в этом мире. Превратившись в призрак, то есть став неуязвимым, я прохожу на западе Пекина мимо скорбного жилища Цао Сюэциня[64], холодного, грязного, с разбитой стелой, с живым быком и ослом, ложем из замшелых кирпичей. Я прохожу мимо всего того, что меня поразило. Вот и лес провинции Хэнань. Мне сказали, что никто из иностранцев никогда еще в него не заходил, кроме одного японца, университетского преподавателя в период вторжения[65], который там и умер.

Мы заблудились в лесу провинции Хэнань.

Мы были в черном лимузине, не годившемся для расползшейся глины здешних дорог, в которой мы то и дело увязали. Из зарослей появлялись нагие крестьяне и приходили нам на помощь. Мы часами двигались по кругу. Шофер, переводчик и М. были бледны и напуганы. Шофер высказал свою просьбу — вернуться в Чженчжоу. Кашляя, я отверг его предложение. Подобно капитану Гаттерасу из иллюстрированной книги с большими картинками, тревожными и серыми, которую мой дед приказал переплести век назад, я склонялся к тому, чтобы неизменно двигаться на север.

Здесь я хочу отчитаться об опыте разрушения чар. Никогда еще никакое переживание не ошарашивало меня так, как это случилось перед могилой Чжуан-цзы[66], которую мы искали в лесу в кромешной тьме. Именно в селении Шанцю я понял кое-что о древнеримской тайне. Дальний Восток, упорная замкнутость и независимость сельскохозяйственной империи китайцев, сибирские и синтоистские ритуалы не раз позволяли мне проникнуть в суть охотничьего, а затем аграрного Рима, зажатого между этрусской и пунической властью. Именно в крошечной китайской неолитической деревушке я постиг тайный смысл слова de-siderium.

Прощай, завороженность. Здесь я испытал чувство меланхолического бессилия, которое примешивается к любому желанию. Крайнюю радость этого символического бессилия. Все становится неслиянным.

Суть прощания с желанием.

Буддизм превратил в радость то, из чего наше общество сделало образец для всех печалей, дав этому наименование депрессии. Для всех горестей — почти вплоть до самоистребления. Во всяком случае, до символического суицида (почитаемого на Дальнем Востоке как освободительный экстаз на грани сознания и жизни).

Деполяризация того, кто достиг полюса.

Заблудившись, машина въехала в настоящее селение. Мы направились в йамен. Чиновник корчится от смеха: он говорит, что мы непременно проезжали по лесу через селение Шанцю. Он садится в коричневый джип. Мы снова едем в лес.

День близится к концу.

Снова кабаны и черные свиньи, на поводках или привязанные к деревьям.

Снова глинобитные хижины, деревянные мостики через длинные и глубокие канавы и примыкающие к ним лужи.

Все погружено во тьму. Между верхушками деревьев мы различаем постепенно сгущающиеся тучи на золотисто-желтом небе. Обнаженные мужчины по трое или четверо тянут плуги по редким полянам.

В этом полумраке джип останавливается.

Холмик, прикрытый соломой: это могила моего учителя. Идет дождь. Откуда-то прибегают голые ребятишки, под дождем тянут нас за полы одежды. Старик из местных возвращается с кистью и склянкой с чернилами и протягивает их мне.

Я понимаю, что должен по его просьбе подписать длинный лист, который он разворачивает сверху донизу. Крестьяне растягивают длинное бумажное полотно во всю длину с севера на юг. Я устраиваюсь перед развернутой бумагой с запада на восток, хотя они не понимают, почему я встаю именно так, и мы совершаем круг, словно странные звезды на соломенном бугорке.

Старик держит чернильницу под дождем и кружится вместе с нами.

Между двумя приступами кашля под дождем я горизонтально пишу кистью.

Мэр очень серьезно спрашивает меня, что я написал. Я говорю, что высказал мертвому учителю почтение, которое испытываю по отношению к нему. По правде сказать, я Чарли Чаплин в этом Хэнане.

Наступила кромешная тьма.

Мы прибыли в другое селение, затерянное посреди леса. Льет как из ведра.