Прощание с телом - Сергей Коровин

Теперь все объясняется просто, мы потом сами додумались, вернее, Папаша сказал, что она была очень красивой, и мы просто боялись увидеть ее голой, потому что очень любили.

«Так у тебя что, был старший брат?» — удивилась она.

Да, конечно, но это я просто к слову.

Понятно, что уже ни о каком призе и речи не могло быть. Мы вышли на берег, причем это как-то само собой получилось: я, вернувшись из холла, стал одеваться, то есть отыскал свое белье, штаны, обулся, и она, несколько удивленная моими действиями, тоже вылезла из койки. Потом мы обнаружили себя уже перед входом в пансионат, потом — сразу на пляже. Совершенно непонятно, где я начал ей объяснять про шары. Вдоль кромки тихой воды как обычно гуляли парочки, по песку скакали собаки, из устья плыли редкие гудки маяка. Мы прошли туда пару кварталов, выбрались на кривую улицу Вейбрике, пошли обратно, дошли до нашей живой изгороди, повернули к аптеке. И вот там, у аптеки, она вдруг сунула мне в ладонь холодные пальцы и сказала: «Ладно, тебе пора идти. Ступай, а я тебя буду ждать». Получилось, что она меня провожала, хотя я, по-моему, никак не обмолвился ни про Анькин звонок, ни про то, что случилось, а про Борьку рассказал только, как он однажды рассмешил нас. Скорей всего я явился к ней с изменившимся лицом.

Так вот, этот бесстыжий паршивец как-то свистнул одно из наших сокровищ и позже, конечно, признался, что хотел, как он выразился, поколдовать. Он сказал, что мамаша посулила отправить его в интернат для неуравновешенных, если он не прекратит болтать разные глупости. А он только ляпнул ей, что видел во сне, как его вместе с какими-то животными загнали в загородку. Шаляпину тогда было лет семь, или что-то в этом роде, тем не менее он очень подробно передал всякие детали увиденного. Мы, конечно, смеялись, но нам было жутко от этой картины, где кого-то вместе со свиньями ведут по коридорчику к живодеру на глазах у множества людей — знакомых и незнакомых, которые совершенно к нему равнодушны, и мало того, обсуждают при нем подробности предстоящего ему аутодафе. Тем более мы догадались, что он это видел не во сне, а этак объяснил Кэт, потому что иначе та ничего бы не поняла.

Теперь его дом выглядел серой кучей. Когда-то это была стильная каменная постройка с большим балконом на втором этаже, с железными ставнями. Его окружали сосны, ели, здоровенная осина. Сегодня из ряда заколоченных на улице он выделялся разве что высокой кровлей — такая же некрашеная ограда, некошеная лужайка, оборванные качели, замусоренные дорожки. Я подергал нашу калитку — она оказалась запертой — и, вернувшись к началу забора, юркнул в незаметную дырку, которой мы пользовались всю свою сознательную жизнь.

Ключ от ружейного ящика отыскался на самом видном месте, под плюшевой салфеткой. Анька где-то скрывалась, и Колька, разгуливавший по дому в моем купальном халате, позванивая в стакане кубиком льда, поведал мне шепотом жуткую историю о том, как он не выспался, потому что к ним среди ночи прибежала какая-то немолодая леди и закатила истерику. От него вкусно пахнуло хорошей выпивкой и шоколадом.

Я покрутил носом: мне еще с порога показалось, что в доме кто-то посторонний. «Значит, Борька приехал с маминькой, — решил я, — это вполне в его духе» и спросил тоже шепотом: «Эта леди такая… такая… с этими? Она и сейчас в доме? — Колька кивнул в конец коридора. — И Анна?» Он снова кивнул. Вообще-то эту Екатерину Самойловну, в отличие от самого Борьки, мать с Мариванной не сильно любили — она постоянно совала нос куда не следует, приставала с дурацкими вопросами, короче, дальше веранды не пускали, да и то, только когда дождь и преферанс.

«Как это случилось?» — спросил я. «Что?» — не понял Колька. «Что она у нас в доме?» — Колька пожал плечами: «Наверно, Анна… корвалол… валидол… Не знаю». — «А почему мы — шепотом?» — осведомился я. Колька молча показал стакан. Морда у него была — так себе, можно сказать, не выспавшаяся, в пепельницах громоздились вперемешку недокуренные сигарки, сигаретки, кучки трубочного пепла. Среди обычного состава книжек, раскиданных по креслам, столам и подоконникам, я заметил желтого Харро фон Зенгера с закладками. Понятно, подумал я, готовимся к войне. И виски, стало быть, тоже туда же — для возгонки духа воинственности. «Нет, — сказал я, — спасибо. Мы на просушке». Колька сокрушенно развел руками и налил себе еще.

Тут пришла Анна, вернее, она проходила с салфеткой в ванную и заглянула к нам на веранду. «Ага, — сказала она, — вот ты-то мне и нужен. Ты рыбу привез? Ах так, тогда вынь мороженое филе. Мы сегодня совершенно неевши — какой-то сумасшедший дом. Я тебя умоляю: просто свари, ну и соус, какой ты обычно делаешь. Да, у меня там картошка есть молодая — можно не чистить, просто помой. Давай, иначе я сдохну, ей-богу! А ты, Коля, иди к себе. Не шляйся тут, не шляйся! Я не понимаю: тебе делать нечего, что ли? Мы же договорились не шляться, вот и не шляйся. Возьми с собой бутылку и сиди там». Она даже подошла и приложилась к моей щеке, а потом поспешила своей дорогой, судя по всему, снимать компрессами гипертонический криз этой старой вонючке. Уж чего-чего, а это Анна умеет: у нас в доме сие высокое искусство передавалось из поколения в поколение.

Потом она пришла ко мне на кухню, вытащила из морозильника бутылку водки, налила две стопки — она всегда любила смотреть, как готовят еду, и что-нибудь тихонько пробовать. Теперь Анька выглядела очень хорошо, от паники не осталось и следа, во всяком случае, движения стали точными — горлышко не звякнуло и ни капли не пролилось. Ей вообще к лицу крайняя занятость — напряженное расписание, жесткие сроки, глубокие переживания, немыслимые задачи, полный цейтнот — эти обстоятельства делают ее страшно красивой. «Бедная Кэт, — сказала она. — Я не знаю, что с ней делать», а у меня уже булькали картошки, филе было полито лимоном, масло растоплено, лук нарезан, яйца накрошены, вода с пряностями близка к закипанию. «Ну вот, — показал я, — дашь ей поесть, потом стакан корвалолу и пусть спит», хотя прекрасно знал, что она имеет в виду: Борькина мамаша всегда была к ней неравнодушна, особенно к маленькой, и когда видела ее, то теряла от умиления голову. «Наш Боря — говно-ребенок, весь в отца. Давай ты у меня будешь доченькой», — сюсюкала Кэт. Она шила ей платьица, дарила ленточки и бусы. А Анечка была угрюмой девочкой, ходила в штанах, стриглась наголо, бывало, целыми днями жила на дереве. Анька называла Екатерину Самойловну Мадам-липучка и благодаря ей научилась отказывать людям, которые ей надоедали. «Извините, пожалуйста, — вежливо говорила она, — но сейчас я, к сожалению, очень занята». Действительно, бедная Кэт.

Ну уж не знаю, каким образом Анна убедила ее что-нибудь съесть, но за столом я увидел старуху Кэт. Она припала к моему плечу, и я понес какую-то околесицу о том, что теперь, там, он будет вести себя хорошо, что уныние — грех и тому подобное. Потом она согласилась даже на рюмочку коньяку. Вообще Кэт казалась довольно благополучной, и старухой ее трудно было назвать, впрочем, это прозвище она носила уже почти тридцать лет. Да и что такое шестьдесят? У них в Америке в ее элегантном возрасте дамочки обычно начинают новую жизнь. Но горе! Я это просто физически ощущал — незнакомый взгляд, незастегнутая пуговка, некоординированные движения туфлями, неизмеримое отчаяние в слабых руках.

По ее рассказу выходило, что Борьку убили из-за бабок, потому что чего-то искали. Они приехали продавать дачу, причем все делала сама Кэт — ездила по разным учрежденим, собирала бумаги, возилась с агентами, с покупателями. Борька явился только к нотариусу, подписал купчую, пересчитал денежки и отнес в банк. Остальное время он болтался с блядями. То есть его укокошили зря — наличности в доме никакой не было.

Мне стало как-то зябко от этой истории, и я не решился отговаривать Аньку от ружья. Хрен с ним, подумал я, если его не вешать на стенку, а сунуть куда-нибудь за буфет, то оно, глядишь, и не выстрелит. Мы открыли железную дверцу, достали футляр, вытянули содержимое на газету. Последний раз я чистил его лет, наверное, двадцать назад. Тогда мне Папаша велел по телефону, а так бы и в голову не пришло: считают, что если часто чистить, то кучности не будет. «Вот, — сказал я, — теперь смотри, как его собирают», но Анна даже не взглянула на ружье, она снова полезла в сейф, вывалила на стол все, что там было: коробки с патронами, банки с порохом, дроби, пыжи, закрутки и прочее, а потом подняла металлический полик, подцепила его с краю и вытащила из какого-то углубления под ним здоровенный пистолет. Мне осталось только присвистнуть: «Фью-тю-тю!» Я знал эту штуку — настоящий довоенный Токарев тридцать девятого года — чума! Вот уж не думал, что я его снова увижу.

«На, — сказала Анька, — сделай, чтобы работал», — и протянула его мне стволом вперед. Я машинально отстранил ее руку в сторону. «Положи, пожалуйста, на стол, — попросил я. — Подержи вот это», — и сунул ей ружье. Анька нахмурилась, но подчинилась, потом подумала и тоже грохнула его на газету. Она и сама прекрасно понимала, что эти железки ей совершенно не подходят, — то же самое было в свое время с велосипедом, с автомобилем, с компьютером, — и уже предчувствовала долгий унизительный процесс обучения. Она сообразила, что совершила какую-то грубую ошибку, но не знала какую.