Над Черемошем - Михаил Стельмах

По улице как раз идут Лесь и Олена.

— Хотел я садануть ему кулаком промеж глаз, — хвалится Лесь, — да Микола опередил меня.

— Ой, Лесь, и ты огрел бы самого Нарембу? — со страхом и удивлением спрашивает Олена.

— А что он мне теперь?! — еще больше осмелев, восклицает Лесь. — На него люди плюют, а меня выбирают делегатом… Я, Олена, мягок, да силен. Каюк был бы сегодня Нарембе.

— Лесь, да ведь за это бог бы тебе грех записал.

— Если богу больше уже нечего делать, пускай себе записывает грехи.

— Лесь! Опомнись! Что ты говоришь?! — Олена в ужасе заломила руки.

— Лесь Иванович, погодите! — донесся из темноты чей-то звонкий голос.

Побережники прижались к плетню, ощущая, как сквозь его щели, словно вода сквозь ячейки невода, просачивается холодный воздух. В тишине громко отдаются шаги, и соседняя улица отзывается на них сонным эхо.

— Лесь Иванович, я к вам зоотехника веду ночевать, а то к Сенчуку далеко идти, а человек устал с дороги, — запыхавшись, с трудом выговаривает исполнитель. — Знакомьтесь, товарищ Галюбей.

— Галибей, — поправляет зоотехник. — Андрий Прокопович.

— Простите, не Галюбей, а Галибей, — парнишка смешливо морщится и незаметно подмигивает Побережнику: вот, мол, фамилия у человека, запутаешься, как в тыквенной ботве.

— Да у нас, Андрий Прокопович, и переночевать негде. Всего одна кровать, да и из нее труха сыплется, — пожаловалась Олена.

— А печь у вас есть? — ласково спросил Галибей.

— Да неужто такой ученый гость будет спать на печи? — удивляется женщина.

— Еще как! Может, и просо на печи сушится? Нет на свете лучшей постели, чем печь с распаренным просом, — смеется зоотехник.

— Да уж мы кинем туда горсточку, — повеселев говорит Лесь, — может, товарищ зоотехник поклюет его, как курица.

— Лесь! — Олена предостерегающе дергает мужа за рукав.

Но зоотехник ни чуточки не сердится на эти озорные слова, и Лесь еще больше смелеет.

— Не тащи меня за рукав, жена. Разве тебя не радует, что нашей печи выпала такая честь?

— Учиться буду, Григорий Иванович, и в лесничестве и дома. А книжку прочитаю вслух!

— Именно вслух. Такую книгу грех про себя читать. Будешь в селе — непременно заглядывай ко мне, — Нестеренко прощается с Букачуком. — Ты мне песни будешь петь, а я понемногу введу тебя в курс агрономической науки. Добро?

— Философия! — с готовностью соглашается Василь и спешит по безлюдным улочкам на край села.

Вот и двор Мариечки, сплетение теней и обманчивый ночной свет словно укачивают его. Месяц, проскользнув мимо расколотого облака, поплыл по чистому небу, и на горизонте выросли контуры гор. Наступив на кружевную тень калитки, парень принялся нащупывать рукой щеколду.

— Василь, это ты?

— Я, дедушка. С собрания возвращаюсь. — Рука сползла со щеколды, и Василь стал так, словно и не думал заходить во двор Сайнюков.

— А Мариечка уже вернулась. Отдыхает, ей ведь завтра в дальний путь.

— Отдыхает? — с сожалением переспросил парень.

— Спит. С собрания прибежала веселая. Принесла какие-то книжки. И ты, вижу, с книгой… Вот поди ты, как жизнь складывается, — девчонка, а едет посмотреть отчизну, какой и мы-то не видали никогда. Заходи, Василь, поговорим про жизнь.

— А может, почитаем вслух? — Василь с надеждой бросил взгляд на окно. — Вон как посветлело. А книжка эта еще светлей. Про революцию.

— И при лунном свете разглядишь?

— Могу.

— А я теперь даже не все звезды вижу.

— Скоро не только эти все, а еще и новые увидите! — Василь раскрыл книгу.

У перелаза Микола Сенчук прощается с Ксеней Дзвиняч.

— Спокойной ночи, Ксеня. — Он протянул руку, но сразу же отдернул ее: вспомнил, что бил ею Нарембу.

— Спокойной ночи, Микола.

— Как ты сегодня славно говорила про долю Гуцульщины, точно песню пела. А я запел, да не ту, — и он нахмурился, снова невольно глянув на руку.

— Не горюй, Микола.

— Только бы не записали на бюро строгий выговор.

— Не запишут, Микола. Иначе нельзя было. Люди в мечтах, словно в росах, стояли, а он швырнул песком в глаза. Поругают немного за горячий характер.

— Да пусть хоть и много ругают, лишь бы то взвесили, что Микола Сенчук член партии молодой, а ненависть к кулакам у него старая и крепкая. Так как думаешь, Ксеня, не будет строгого выговора?

— Не будет, Микола…

— На-ка вот, отдай дочке конфетку, — и Сенчук неловко, левой рукой, подал незатейливый гостинец.

— Будь здоров, Микола.

Легко поклонившись, Ксеня подошла к своей хате и стала отпирать старенькую дверь. В хате что-то зашуршало, и сердце у женщины забилось сильнее.

— Мамочка, вы пришли? — раздевшаяся уже на ночь Калина босиком подбежала к матери, прижалась к ее ногам.

— Пришла, доченька. Ты почему не спишь?

— Боязно было. Бандитов боялась, — девочка обвела окна взглядом широко открытых глаз.

— Голубонька моя сизая! — Ксеня погладила дочку по головке и вздохнула. — Вот тебе гостинец от дяди Миколы.

— Спасибо. Пополам? — девочка протянула конфетку матери.

— Ешь, моя маленькая.

— Пополам! — настаивала Калина.

— Тогда положи мою долю на окно.

— Мама, а кто из наших поедет в колхозы?

— Дядя Микола, Мариечка Сайнюк, Лесь Побережник и мы с тобою.

— Вы смеетесь?..

— Нет, вместе поедем, — без тебя у меня сердце надорвалось бы.

— Да… А пустят меня? — в голосе и взгляде девочки перемешались радость и страх.

— Пустят, Калина. Сам секретарь районной партии разрешил.

— И на машине поеду?

— И на машине поедешь.

— И далеко?

— Далеко!

— Мамочка, давайте плясать! — И Калина, схватив своими проворными ручонками тяжелые, натруженные руки матери, закружилась по комнате.

Женщина нехотя двинулась за нею, но, посмотрев на разрумянившееся личико ребенка, невольно расправила плечи, откинулась назад, входя в ритм легкой гуцульской пляски. С ее плеч слетел платок. А может, это слетели с нее прожитые годы? И вот уже не Ксения Петровна, а цветущая девушка закружилась в юношеской пляске.

Вдруг настойчивый стук в дверь оборвал танец и рассеял чары.

— Мамочка! Бандиты! — Калина задрожала.

— Гей, делегатка, отворяй! — По окну забарабанили пальцы, и на стекле уродливо расплющился чей-то нос.

Ксеня отяжелевшей походкой пошла отворять дверь.

Трое бандеровцев ввалились в хату и зорко обшарили глазами все углы. По полу зашлепали мокрые сапоги, оставляя пятна грязи.

— Чужих никого нету? — грозно спрашивает узколицый Касьян Бундзяк, в упор наставив на хозяйку запотевший автомат.

— Нету, пане податковый экзекутор.

— Не забыла еще, как меня величать? — недобрый рот Бундзяка искривило подобие улыбки.

— Ввек не забуду, пане податковый экзекутор.

— Что же ты, злотых не забываешь, которые задолжала Речи Посполитой? — подозрительно спросил Бундзяк, почувствовав в тоне женщины непочтительность.

— Я мужа своего вспоминаю, — ровным голосом ответила Ксеня.

— Не выбросила еще его из головы? А он что-то не спешит к тебе из Америки.

— Верно, и до сей поры не заработал себе потом и кровью злотых на горемычный клочок земли.

— Так ты же теперь и без злотых получила мои морги. Разрубили мою земельку на куски! Слыхал, сама засевала надел?

— У меня на то руки, чтоб сеять…

— Собери нам поесть. И завесь окна.

— Я завешу, пане Касьян.

Пузатый, как бочонок, Качмала стаскивает с сундука одеяло, наматывает его на руки и каким-то чудом одновременно засовывает под полушубок платок хозяйки. Шныряя по хате, он проворно завешивает окна, а тем временем туловище его распухает, перекашивается на сторону, и от этого кажется, что он стал ниже ростом.

— Выходит, делегаткой захотела стать? — пронизывающий взгляд Бундзяка впивается клещами в лицо молодой женщины.

— Люди выбрали меня, — отвечает Ксеня, стоя у печи.

— А дочку тоже люди выбирали?! — Бундзяк вдруг приходит в ярость. — Тебя люди выбирали? — кричит он, дергая за руку Калину.

Девочка посмотрела на него, как взрослая, и неожиданно для всех ответила:

— А кто же? Люди! Сам секретарь районной партии голосовал за нас с мамой.

— Заткнись, большевистское семя! — Бундзяк с размаху вцепился растопыренной пятерней в косы девочки и дернул их. — От земли не видать, а туда же, большевичится!

— Не троньте ребенка, пане податковый экзекутор! — Ксеня, страшная в гневе, бросилась к нему. — Она вам злотых не задолжала!

— Врешь, быдло! Вы с чьей земли хлеб едите? Вы мне платили за землю? Ты еще, подлянка, кровавой юшкой обольешь мои искромсанные поля, а иные удобрят их и телами своими. О моих моргах известно и в Америке. Погоди, я вас буду за них и судить и казнить!.. Слушай, делегатка, не хочу я ради святого воскресенья марать руки об тебя и о твоего выродка. Ты по глупости поверила, что большевики и впрямь могут переиначить всю жизнь, наделить всех счастьем. Ни бог-отец, ни бог-сын, ни бог-дух святой, ни все правители не смогли сделать этого за тысячи лет. А вам морочат мозги: в колхозе переменится и земля и вся жизнь. Одному председателю там будет хорошо, а всем остальным беда. Приглядись к этому получше! И запомни: пока люди плодятся, будут волы и погонщики, а равенство наступит только перед господом богом, в высоких небесных садах, где мы с тобой заживем, как Адам и Ева, — и он, криво усмехнувшись, потянулся рукой к подбородку Ксени. — Напугал? Ха-ха-ха!