Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

Эти слова поразительно точно совпадают с тем, что говорилось в стихотворении «Три хулигана», которое было явно навеяно поэту Осипом Бриком.

Вернувшийся из Парижа Корнелий Зелинский встретился с Маяковским лишь в конце осени:

«Мы увиделись уже в середине или в конце ноября, столкнувшись почти у ворот его дома на Лубянском проезде.

– Послушайте! – пробасил Маяковский. – Вы мне очень нужны. Вы возложили на меня бремя ответственности за вашу жизнь. Когда случилась эта история – я прочитал о ней в газетах в Ростове во время поездки – я тотчас подумал о вас: вот-де выбрал вам спутника для оевропеивания. Впрочем, мы оба с вами можем гордиться таким знакомством».

Вскоре Владимир Владимирович вновь укатил на юг. И 29 ноября прислал из Краснодара письмо Лили Брик:

«Дорогой-дорогой, милый

родной и любимый кисячий детик лис.

Я дико скучаю по тебе и ужасно скучаю по вас всех (по "вам всем"?)».

К словам «кисячий детик лис» Маяковский добавил примечания:

«Так назыв<аемое> солнышко».

К словам «вам всем»:

«Попроси Осю прокорректировать».

С 22 по 29 ноября у Маяковского было девять выступлений, и он написал:

«Езжу как бешеный.

Уже читал: Воронеже, Ростове, Таганроге, опять Ростове, Новочеркасске и опять два раза в Ростове, сейчас сижу Краснодаре, вечером буду уже не читать, а хрипеть – умоляю устроителей, чтоб они меня не возили в Новороссийск, а устроители меня умоляют, чтоб я ехал ещё и в Ставрополь».

По поводу города Ростова, где он пробыл три дня, и где «прорвались и соединились в одно канализационные и водопроводные трубы», Маяковский с грустью написал:

«Я и пил нарзан, и мылся нарзаном, и чистился – ещё и сейчас весь шиплю.

Чаев и супов не трогал целых три дня.

Такова интеллектуальная жизнь.

С духовной и романтической стороной тоже не важно…

Опасно жить, как говорит писательница Эльза Триоле».

А теперь перейдём к любовным увлечениям Лили Брик. Хотя нас они (в отличие от других биографов Маяковского) почти совсем не интересуют, но чувство, которое ожидало её впереди, заслуживает того, чтобы задержать на нём внимание.

Но сначала – небольшая, но очень забавная предыстория о том, как отнёсся к удалению из политбюро Троцкого, Зиновьева и Каменева тогдашний придумщик политических анекдотов Карл Радек.

Борис Бажанов:

«Когда Сталин удалил Троцкого и Зиновьева из Политбюро, Радек при встрече спросил меня: “Товарищ Бажанов, какая разница между Сталиным и Моисеем? Не знаете. Большая: Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро”».

А Яков Блюмкин встречал Новый год в столице Монголии Улан-Баторе, куда его направили представителем ОГПУ в этой стране – ведь вторая экспедиция Николая Рериха тоже закончилась ничем (в столицу Тибета, священный город буддистов Лхасу, путешественников не пустили).

Очень скоро Блюмкин стал Главным инструктором по государственной безопасности Монгольской республики. На новогоднем банкете в ЦК Монгольской народной партии он выпил лишнего и полез целоваться с высоким монгольским начальством, заставляя всех провозглашать тосты за Одессу-маму. Портрету Ленина, что красовался посреди банкетного зала, Блюмкин отдал пионерский салют, но затем его неожиданно стошнило на изображение советского вождя. Однако Главному инструктору по государственной безопасности Монголии всё сошло с рук.

Вот в этот-то момент (когда год 1926-ой подходил к концу) у Лили Брик возникло и начало разгораться новое чувство.

Юбилейный год

1 января 1927 года газета «Известия ЦИК» напечатала стихотворение Маяковского «Наше новогодие»:

«"Новый год!" / Для других это просто:

о стакан / стаканом бряк!

А для нас / новогодие – / подступ

к празднованию / Октября.

Мы / летa / исчисляем снова —

не христовый считаем род.

Мы / не знаем "двадцать седьмого",

мы / десятый приветствуем год…

Всё, что красит / и радует, / всё —

и словa, / и восторг, / и погоду —

всё / к десятому припасём,

к наступающему году».

А Борис Бажанов, покинувший свой невероятно высокий пост в политбюро ЦК ВКП(б), про этот отрезок времени потом написал:

«Забавно, что никто не знает толком, продолжаю ли я быть за сталинским секретариатом или нет, ушёл я или не ушёл, а если ушёл, то вернусь ли (так бывало с другими – например, Товстуха как будто ушёл в Институт Ленина, ан смотришь, снова в сталинском секретариате, и даже прочнее, чем раньше). Но я-то хорошо знаю, что ушёл окончательно; и собираюсь уйти и из этой страны.

Теперь я смотрю на всё глазами внутреннего эмигранта. Подвожу итоги».

А жизнь в стране Советов тем временем продолжалась.

3 января в театре имени Мейерхольда состоялся диспут о только что поставленном спектакле по пьесе Гоголя «Ревизор». На режиссёра дружно обрушились критики, изумлённые тем, что он взялся ставить такое старьё и поставил спектакль, совершенно непонятный пролетарским массам. Маяковский взял Всеволода Эмильевича под защиту, сказав:

«Нужно ли ставить "Ревизора"? Наш ответ – лефовский ответ – конечно, отрицательный. "Ревизора" ставить не надо. Но кто виноват, что его ставят? Разве один Мейерхольд? А Маяковский не виноват, что аванс взял, а пьесу не написал? Я тоже виноват. А Анатолий Васильевич Луначарский не виноват, когда говорит "Назад к Островскому"? Виноват».

А под финал своего выступления Владимир Владимирович и вовсе как бы заслонил режиссёра своей могучей фигурой:

«При первых колебаниях, при первой неудаче, проистекающей, может быть, из огромности задачи, собакам пошлости мы Мейерхольда не отдадим».

9 января «Правда» в отчёте об этом диспуте привела слова наркома Луначарского:

«Когда ругают спектакль за то, что он якобы непонятен массам – это угодничество отсталым слоям. Наша обязанность – поднимать массы…

Вероятно, споры о “Ревизоре” ещё продолжатся. Что же – поспорим».

В том же январе поэт Василий Князев («Красный звонарь», как он сам себя называл) отправил письмо А.М.Горькому и поместил в нём стихотворные строки, в которых сетовал на своё нерадостное существование:

«В 40 лет

В будущее даль – пуста,

Суета сует

И всяческая суета…

Новый свет

Ленина ли, Христа —

Суета сует

И всяческая суета».

В январе вышел и первый номер нового журнала лефовцев, о котором поэт Пётр Незнамов написал:

«“Новый Леф” начал издаваться с января 1927 года и выходил два года подряд».

Безымянная передовая статья (под ней стояла подпись: «Читатель!») была написана Маяковским (главным редактором журнала). В передовице говорилось:

«Мы выпустили первый номер "Нового Лефа".

Зачем выпустили? Что нового? Почему Леф?

Выпустили потому, что положение культуры в области искусства за последние годы дошло до полного болота.

Рыночный спрос становится у многих мерилом ценности явлений культуры».

Последняя фраза и в начале XXI века звучит весьма актуально.

Были в передовой статье и такие слова:

«Леф – журнал – камень, бросаемый в болото быта и искусства, болото, грозящее достигнуть самой довоенной нормы!»

Заканчивалась передовица так:

«"Новый Леф" – продолжение нашей всегдашней борьбы за коммунистическую культуру.

Мы будем бороться и с противниками нашей культуры, и с вульгаризаторами Лефа, изобретателями "классических конструктивизмов" и украшательского производственничества.

Наша постоянная борьба за качество, индустриализм, конструктивизм (т. е. целесообразность и экономию в искусстве) является в настоящее время параллельной основным политическим и хозяйственным лозунгам страны и должна привлечь к нам всех деятелей новой культуры».

Готовясь к вояжу

Как бы желая проверить, правильно ли переориентировались лефовцы, торжественно объявившие в журнале «Новый Леф» о том, что они начинают бросать камни «в болото быта и искусства», Маяковский решил вновь выступить в разных городах Союза.

Павел Лавут:

«Это было в январе 1927 года. Я советовал дождаться навигации, чтоб соединить приятное с полезным. "Сейчас морозные дни. Придётся передвигаться и в бесплацкартных вагонах. Утомительные ночные пересадки…", – говорил я Маяковскому. Но он продолжал настаивать, и меня буквально ошарашил: