Оперные тайны - Любовь Юрьевна Казарновская

Дело в том, что Чайковский требует от исполнителя высочайшей «заточки», абсолютной вокальной свободы. Моцарт – скажем так! – писал вокальную линию как голоса инструментов, а Чайковский – чувства. Голоса чувств! И этим он сложен – не только для певцов. Скрипачи говорят – Чайковский пишет антискрипично. Пианисты – начиная ещё с Николая Рубинштейна! – утверждают, что Чайковский пишет антипианистично. Певцы же просто спрашивают, а как вообще эту интервалику можно спеть, это же безумие?

Да, интонационно Пётр Ильич сложен невероятно. Певцы любят устойчивую интервалику. Секста. Октава. Терция. Ну, на самый худой конец, кварта и квинта! А Чайковский им устраивал постоянные тритоны, скажем, увеличенную кварту или уменьшенную квинту. Не спорю – очень неудобные скачки! И кроме того, крайне сложные артикуляционные моменты, подчас попадающие на низкую тесситуру. И ты должен это не только голосом наполнить, но и смысл донести!

Памятник Чайковскому в Клину

А Петру Ильичу на так называемые удобства исполнителей было наплевать. Он так ощущал! Он слышал, что тут у Татьяны должен быть интонационный подъём, а там она должна спеть рррр на опять-таки неудобной тесситуре на переходных нотах. Словом, как хочешь, так и выкручивайся.

Чайковский – это проверка вокалиста, очень грубо говоря, на прочность. Если певец даже технически очень подкован, но не интересен внутренне, то на втором или третьем романсе, на пятом такте арии Лизы «Откуда эти слёзы, зачем оне» тебе так тошно и так скучно станет, что ты подумаешь: «Да когда она выть-то уже закончит?» А о заключительной сцене из «Онегина» и говорить нечего! «Онегин, я тогда моложе…»

Надежда Матвеевна, рассказывая мне о постановке «Онегина» в оперной студии Станиславского, говорила, что для начала Константин Сергеевич заставлял исполнительницу на одной гласной спеть, допустим, весь отрывок: «Кто ты: мой ангел ли хранитель…» и так далее. И убедить слушателя без слов, «без рук» – то есть без жестикуляции, убедить одной только вокальной интонацией!

Главное в Чайковском – вот эта вокальная интонация, непостижимые переходы от хрустальности, от внутреннего звучания в какую-то невероятную драматическую глубину. Ключ в замке! Поворачиваешь – и ты уже на другой территории…

А сегодня сам исполнительский уровень певцов, скрипачей, пианистов – как наших, так и зарубежных – далеко не всегда, скажем так, соответствует тем задачам, которые ставит перед ними Пётр Ильич. Вероятно, именно по этой причине в тот момент, когда я в 1993 году заявила на свой концерт в Alice Tuly hall в Нью-Йорке два отделения именно Чайковского, его организаторы сказали мне: «Люба, ну это же так скучно! Тут были другие русские певцы с такой же программой… так мы еле высидели!» – «А вы послушайте, – отвечала я. – Я постараюсь показать вам, что музыка Чайковского настолько разнообразна, ярка и полна всех цветов радуги, что вам скучно не будет!»

После этого концерта Алекс Росс, ведущий корреспондент «Нью-Йорк тайме» написал: «Мне до такой степени не было скучно, что я, даже не понимая русского языка, следил за каждым движением её души». Это был для меня самый большой комплимент. И я потом повторяла эту программу в нью-йоркском Danny Kaye hall и в вашингтонском Кеннеди-центре.

Сегодня довольно трудно вообразить вокалиста, который включит в свой концерт два отделения романсов Чайковского. А ещё труднее представить себе зрителя, который на этот концерт пойдёт. Чаще всего поют громко или тихо, но – не артикулированно, неинтересно… словом, ни о чём.

А Чайковский – это не 3D, даже не 4D, это как минимум 6D! Здесь недостаточно полного владения вокальной техникой. И совсем уж глупо называть это музыкальностью… Тут нужно глубочайшее понимание тех переливов души, которые запечатлевает в своей музыке Пётр Ильич!

Кто, скажите на милость, сегодня потратит хоть частицу себя на то, чтобы вдуматься, вчувствоваться в то, почему написаны дивные стихи Алексея Константиновича Толстого:

Горними тихо летела душа небесами,

Грустные долу она опускала ресницы;

Слёзы, в пространстве от них упадая звездами,

Светлой и длинной вилися за ней вереницей.

Встречные тихо её вопрошали светила:

«Что так грустна? И о чём эти слёзы во взоре?»

Им отвечала она: «Я земли не забыла,

Много оставила там я страданья и горя.

Здесь я лишь ликам блаженства и радости внемлю,

Праведных души не знают ни скорби, ни злобы —

О, отпусти меня снова, Cоздатель, на землю,

Было б о ком пожалеть и утешить кого бы».

Что такое – его же: «Кабы знала я, кабы ведала?» Это трагическая – трагическая! – баллада. Но как её сегодня в камерных программах поют? Чаще всего – сентиментально иллюстрируя слова и соблюдая интонации музыки. И выходит просто, извините, «иллюстрация с выражением».

А петая-перепетая на конкурсах Чайковского «Травушка» на стихи Ивана Сурикова? Три разных посыла, три позиции, которые «начинаются» просто мёртвыми губами: «Я ли в поле да не травушка… не калинушка… не доченька была…» Какой-то такой вздох, внутреннее оживление – по воспоминаниям… А потом это крик, настоящий русский бабий крик: да что же вы со мной сделали, мать и отец? С немилым да седым обвенчали, да вообще сломали меня полностью. Целая трагическая баллада!

У Чайковского, конечно, есть и такие романсы, о которых Любовь Анатольевна Орфёнова, мой концертмейстер, говорит: «Это был не лучший день Петра Ильича». Например, романс на стихи того же «первого Толстого» «О, если бы ты могла». Иногда – особенно в мужских исполнениях – может показаться, что это такой не первой свежести Маяковский, положенный на очень посредственную музыку. Мы обе вздыхали и говорили: «Ну, бывает… что делать…»

Это просто такая вынужденная дань салону. Но даже её надо спеть элегантно, что называется, едва коснувшись – как касается земной поверхности птичье перо… Но даже там, где очевидна дань этому салонному музицированию, Чайковский достигает таких интонационных и музыкальных вершин, что певец должен быть адекватен и даже в чём-то равен ему. Если уж ты замахнулся, как говорится, на Вильяма нашего Шекспира, так уж изволь соответствовать. А не просто следовать за сюжетной линией – как дети в седьмом классе при чтении «Евгения Онегина»!

Тут есть второе дно, всегда есть большая глубина, которую надо копнуть. Глубина чувства и переживания – будь то драма, лирика или какое-то созерцание природы. То самое итальянское profondita di sentimento.

Помню, одна ученица Архиповой пришла к Надежде Матвеевне заниматься. Та спрашивает: «О